Тетя Сара фыркнула, услышав, что предметом моей диссертации будут химики семнадцатого столетия. Ярко-рыжие волосы служили хорошей вывеской ее буйному нраву и острому языку. Будучи ведьмой прямой и здравомыслящей, она завладевала аудиторией, как только входила. Мэдисонское общество призывало ее на помощь в случае больших и малых городских кризисов. Наши с ней отношения сильно улучшились, когда она перестала потчевать меня ежедневными наблюдениями по части слабости и непостоянства людской натуры.
Впрочем, она и за сотни миль не преминула мне сообщить о смехотворности моих попыток отречься от магии.
«Эта наука в свое время называлась у нас алхимией, и магии в ней было хоть отбавляй».
«Неправда, — горячо возразила я, стремясь доказать ей, что интерес в этом деле у меня чисто научный. — Сила алхимии в экспериментах, а не в поисках волшебного эликсира, превращающего свинец в золото и делающего человека бессмертным».
«Как скажешь — но ты, желая сойти за человека, выбрала странный путь».
Получив степень, я стала активно бороться за место в Йеле, более английском, чем сама Англия. Меня предупреждали, что успеха я вряд ли добьюсь, но я накатала две книжки, получила кучу премий, заработала несколько грантов и пробилась-таки, куда мечтала.
Что еще важнее, ни один человек на факультете, даже специалисты по раннеамериканской истории, не связывали моей фамилии с первой женщиной, казненной за колдовство в Сейлеме в 1692 году. Защищая заработанную тяжким трудом автономию, я с корнем удалила магию из своей жизни. Без исключений, конечно, не обходилось: пришлось, например, использовать одно из Сариных заклинаний, когда стиральная машина чуть не затопила мою квартиру на Вустер-сквер. Нет совершенства в природе.
Вспомнив об этой своей погрешности, я затаила дыхание, взяла рукопись обеими руками и положила в лоток, предназначенный для работы с редкими книгами. Решение было принято: отнестись к рукописи «Ашмол-782» как серьезный ученый. Описать ее содержание, игнорируя жжение в пальцах и странный запах. После этого, я со всей профессиональной объективностью рассмотрю вопрос, стоит заниматься этой книгой далее или нет. Дрожащими руками я расстегнула медные застежки на переплете.
Книга тихонько вздохнула.
Я оглянулась через плечо. В зале по-прежнему было пусто и тихо, только часы в углу тикали.
Не собираясь упоминать о таинственном вздохе, я открыла новый файл в своем ноутбуке. Знакомое действие, совершаемое мной в сотый, если не в тысячный раз, успокаивало не меньше, чем галочки в книжном списке. Я напечатала номер, заглавие, подробно описала размер и фактуру переплета.
Оставалось только открыть фолиант.
Переплет, несмотря на откинутые застежки, сопротивлялся, точно приклеенный. Тихо выругавшись, я приложила к нему ладонь, чтобы он мог со мной познакомиться. Класть руку на книгу — еще не магия. После привычного покалывания, сходного с ощущением, какое бывает при взгляде кого-то из ведьм, книга перестала напрягаться и раскрылась легко.
Первый лист был чистым. На втором, пергаментном, рукой Ашмола было проставлено «Антропология, или Описание двух начал Человека». Его круглые буквы были знакомы мне, как собственный почерк. «Анатомического и психического» добавили позже, карандашом. Этот почерк я тоже знала, но пока не могла определить, чей он. Потрогать надпись значило бы нарушить библиотечные правила, да и как задокументируешь добытую таким путем информацию? Я внесла в компьютер «чернила и карандаш, разный почерк», а также предполагаемые даты обеих надписей.
Эта пергаментная страница, необычайно тяжелая, как раз и была источником волновавшего меня запаха. От нее пахло не просто древностью, но чем-то мускусным, обветшалым, трудноопределимым. Следующие три страницы, как я сразу заметила, были вырезаны.
Ну, тут по крайней мере ничего трудного. «Не менее трех листов удалено с помощью линейки и бритвы», — набила я и заглянула под корешок, но не сумела определить, на месте ли остальные страницы. При этом я уткнулась в пергамент чуть ли не носом, особенно остро почувствовав его силу и аромат.
