Оба автора, и Сильван Швебер и Мэри Палевски, озабочены разрывом между нравственными идеалами и нравственной действительностью в среде тех ученых, которые возвестили миру атомную эру и жили в ее атмосфере в послевоенные годы. Оба — моралисты; обоих подтолкнули взяться за перо побуждения весьма личного характера. Швебер — физик, ставший историком науки. В 1950-е он работал в Корнельском университете вместе с Гансом Бете[6], который в военные годы был директором теоретического отдела Лос-Аламосской лаборатории. Книга , сложившаяся во время работы Швебера над фундаментальной и еще не завершенной биографией учителя, есть, в сущности, пространное славословие «порядочности» Бете, проявленной в ходе улаживания непростых отношений между наукой и Пентагоном в послевоенное время, в смягчении напряженности между наукой и политикой в эпоху маккартизма. Безупречное поведение Бете противопоставляется двусмысленному поведению Оппенгеймера. Что до Мэри Палевски, то она — дочь инженера-электрика, работавшего в Лос-Аламосской лаборатории над спусковым механизмом бомбы, чьи дурные предчувствия в связи с Хиросимой и работой над бомбой составили часть «нравственного наследия» дочери. — сборник не слишком тесно связанных между собою интервью с дожившими до наших дней участниками проекта . Автор интересуется их переживаниями и политическими соображениями, — в прошлом, в Лос-Аламосе, и в последующем. Что они думали о своем детище, когда работали над бомбой? что они думали о ней после ее создания?
Одним из немедленных последствий Хиросимы стало то, что американские ученые-атомщики, в первую очередь — физики, сделались своего рода придворными республики Соединенных Штатов. Уже в ходе выполнения проекта коридоры власти были всегда открыты для некоторых из них. После окончания войны подавляющее большинство мечтало как можно скорее вернуться в университеты, к исследовательской работе, — но теперь всё для них пошло по-иному. Бомба обошлась Америке в два миллиарда долларов, и Америка считала, что деньги истрачены превосходно. При начале работы в Лос-Аламосе физики обязались изготовить всего несколько бомб, — теперь же правительство хотело большого ядерного арсенала, а Эдвард Теллер[8] уже развернул публичную агитацию за создание — бомбы водородной. Японцы были побеждены, однако с марта 1944 генералу Гроувзу приписывали слова о том, что настоящая цель создания бомбы — приструнить Советы. В 1954 году он заявил об этом во всеуслышанье. Холодная война была золотым дном для американских физиков, но она же поставила перед некоторыми из них непростые политические и нравственные проблемы.
Хотя Оппенгеймер вернулся к своей академической карьере спустя месяцы после Хиросимы, его деятельность в качестве важнейшего правительственного советника по вопросам вооружения только начиналась. Он заседал в комитетах Пентагона, он председательствовал в генеральном консультативном комитете (GAC) комиссии по атомной энергии США, вырабатывавшей план научных разработок ядерного оружия. Именно этого рода соглашательство и соучастие имеет в виду Швебер, говоря о нравственном превосходстве Бете над Оппенгеймером. Перед кабинетом Оппенгеймера в Принстонском институте фундаментальных исследований дежурили охранники. Когда ему звонили по секретным делам, гостям приходилось покидать кабинет. Все эти видимые знаки власти и привилегий, по мнению многих, нравились Оппенгеймеру — во всяком случае, до тех пор, пока они внезапно не прекратились. Наоборот, участие Бете в правительственных разработках ядерного оружия было косвенным и эпизодическим. В отличие от своего лос-аламосского начальника, он остался верен исследовательской работе, что и стало для него, говорит (целых четыре раза!) Швебер, спасительным «якорем безупречности».
С этой черно-белой картиной позволительно не согласиться. В оценке нравственности позиций Оппенгеймера и Бете естественнее было бы прибегнуть к полутонам. Генеральный консультативный комитет во главе с Оппенгеймером, в принципе не отвергая идеи создания водородной бомбы, возражал против срочной ее разработки. Этот же комитет, остроумно названный серой коллегией, был созван в 1954 году для того, чтобы освободить Оппенгеймера от постоянного присутствия охранников. Когда же в 1950 году Трумэн решил всё-таки создавать бомбу в срочном порядке, он специальными распоряжениями закрыл перед Оппенгеймером всякую возможность публично высказываться на эту тему. Вынужденное молчание было для Оппенгеймера мучительным, как это ясно из слов, сказанных позже: «Что же делать нам с цивилизацией, которая всегда рассматривала этику как важную часть человеческой жизни и неспособна была рассуждать чуть ли не о поголовном убийстве всех и каждого, разве что в благообразных и теоретико-игровых терминах?»
