Я, честно говоря, насмотрелся на подобные вещи, и у меня не было времени задерживаться там и размышлять о жестокостях городского бытия. Материал надлежало загрузить в редакционный компьютер в половине шестого вечера, то есть примерно через три часа, – и точка! Я узнал все, что надо, и пошел обратно к машине, сочиняя в уме первый абзац, как вдруг мой пейджер начал выводить трели где-то на уровне бедра, что означало: «Позвони цыпочке». Это звонила Лайза из больницы Св. Винсента, где она работала. Многие репортеры носят с собой сотовые телефоны, но я, признаться, их просто ненавижу; они делают вас зависимыми от множества других людей и их дел, могут прервать важный разговор в самый напряженный момент и испортить вам все дело. Я свернул за угол к небольшой закусочной с хозяином-доминиканцем; и когда на двери звякнул колокольчик, пара-тройка завсегдатаев повернулась в мою сторону, а один парень лет восемнадцати незаметно выскользнул через черный ход, – на всякий случай, а вдруг я представляю для него опасность. Они видели перед собой крупного белого мужчину, который не боится приходить в чужое место, а стало быть, может оказаться копом.
На стене висел телефон.
– Сегодня вечером тебе надо быть на коктейле, – напомнила мне Лайза. – Твой смокинг я положила в багажник.
Ох уж эта вечеринка, которую каждый год устраивает Хоббс, австралийский миллиардер – владелец газеты. И мое присутствие, как одного из его обозревателей, обязательно. Если бы он имел собственный цирк, я был бы у него одной из дрессированных обезьян в красном воротничке, туго сидящем на тощей шее.
– Я не смогу пойти, – сказал я.
– Но вчера ты заявил, что должен там быть.
– Ты уверена, что это сегодня? – Я с тревогой посмотрел на часы.
– Ты сказал – в полседьмого.
– Там соберется все руководство, чтобы повилять хвостами вокруг Хоббса.
– А я при чем? – спокойно возразила она. – Сам говорил, что придется пойти.
– Дети в порядке?
– У Салли сегодня свободный день. Ты сейчас в Бронксе?
– В Бруклине. Тут пожар. Один малый выпрыгнул из окна с ребенком.
Я заметил, что за мной наблюдают. Эй, ты, белый ублюдок, какого черта ты явился сюда, проклятый беляк, чтобы оплевывать своей поганой слюной мой телефон?
– Ладно, увидимся вечером.
– Поздно или не очень? – спросила Лайза.
– Не очень.
– Если будешь дома достаточно рано, может быть, выгорит одно дельце, – сказала она.
– Да ну? Выгорит, говоришь, а какое?
– А такое, что удастся подзаработать.
– Звучит неплохо.
– Так оно и есть.
– Откуда ты знаешь?
– Знаю, – ответила Лайза.
– Да откуда?
– Из записей на автоответчике.
– А чья последняя? – спросил я.
– Так, одного странного человека.
– А на него можно положиться? Ты его хорошо знаешь?
– В общем, так: приедешь после одиннадцати – упустишь свой шанс, – ответила она. – Только будь осторожен, когда поедешь домой, договорились?
– Ладно. – Я хотел повесить трубку.
– Эй, подожди! Портер? – услышал я ее голос.
– Что еще?
– Ребенок жив? – с тревогой спросила Лайза. – Ну тот, который выпал из окна?
– Тебе и вправду хочется знать?
– Ты чудовище! Так он жив?
Я сказал, что жив, и повесил трубку.
На одной из узких старых улочек Вест-Виллиджа (не буду уточнять, на какой именно), застроенных четырехэтажными муниципальными кирпичными домами, есть стена. Обычная стена из глазурованного кирпича, соединяющая два соседних дома, футов тридцать в длину и около пятнадцати футов в высоту. Над кирпичной кладкой возвышается старая кованая железная ограда черного цвета высотой примерно пять футов, изящно выгнувшаяся наружу и лишающая вас всякой надежды перелезть через стену. Над прутьями ограды и сквозь них протянул толстые ветки китайский ясень – растущее как на дрожжах и все вокруг заполонившее докучливое растение, предпочитающее селиться на пустырях и в неизменном стремлении выжить принимающее любые, самые причудливые формы. В итоге оно или погибает от какой-нибудь болезни, или его выкорчевывают вместе с корнями. В своей тяге к солнцу ясень проявляет такое упорство, словно он сговорился со стеной и оградой никого не подпускать к этому месту и близко.
