– Лучше бы ты умер! – завопила она. – И оставил мне мои фантазии! Ты никогда не любил меня!
Она выскочила в дверь, предоставив Корелли беспрестанно кланяться посетителям, прикасаясь рукой к краю шляпы и говоря: «Пожалуйста, извините нас».
Двумя часами позже они сидели вдвоем на знакомом камне, глядя в даль моря, на желтые огни причала, отражавшиеся в потемневшей воде.
– Так, значит, ты получала мои открытки, – сказал он.
– На греческом. Зачем ты выучил греческий?
– После войны все стало известно. Абиссиния, Ливия, гонения на евреев, зверства, тысячи политических заключенных в тюрьмах без суда. Мне было стыдно, что я сам был оккупантом. Мне было так стыдно, что я больше не хотел оставаться итальянцем. Я прожил в Афинах почти двадцать пять лет. У меня греческое гражданство. Но я довольно часто езжу домой в Италию. Летом езжу, в Тоскану.
– А мне было так стыдно, что я хотела стать итальянкой. У тебя получилось написать твои концерты?
– Три. Исполнял их по всему миру. Первый посвящен тебе, там главная тема «Марш Пелагии». Помнишь его?
Он напел несколько тактов, пока не заметил, что она старается не заплакать. Кажется, к старости у нее появились резкие перепады настроения: ее бросает от страстных слез к нападению. Вот, вышибла ему вставную челюсть, она упала на песок и пришлось мыть ее в море. До сих пор во рту солоноватый, но не неприятный привкус.
– Конечно, я помню его, – она опустила голову и устало вытерла глаза. Неожиданно, без всякой связи со сказанным раньше, она произнесла:
– Я чувствую себя неоконченным стихотворением.
Корелли ощутил укол совести и уклонился от ответа.
– Всё изменилось. Здесь все было таким красивым, а теперь – сплошной бетон.
– И у нас есть электричество и телефон, и автобусы, и водопровод, и канализация, и холодильники. А дома сейсмоустойчивые. Разве это плохо?
– Тогда было страшное землетрясение. Я был здесь. Потребовалось немало времени, чтобы найти тебя и убедиться, что с тобой все в порядке. – Он поймал ее удивленный взгляд и пояснил: – Я сделал, как ты мне велела. Я поступил в пожарную команду. В Милане. Ты говорила: «Не воюй. Почему бы тебе не заняться чем-нибудь полезным, например поступить в пожарную команду?» Я так и сделал. Там было совсем как в армии. Полно времени для занятий музыкой между тревогами. Когда они набирали добровольцев, я сразу вызвался. То, что я увидел, просто потрясло меня. Работал без продыху. Это были ужасные дни. Я видел открытую могилу Карло, видел, как она закрылась, и его там, внизу. Клочки обмундирования, обломки костей и две монетки на глазах.
Она поежилась и подумала, стоит ли рассказывать ему о секрете, который Карло так строго хранил. Вместо этого она спросила:
– А ты знал, что это Карло и мой отец написали тот памфлет о Муссолини? А напечатал Коколис.
– Предполагал. Но решил не вмешиваться. Нам тогда нужно было какое-то развлечение, правда? Вижу, ты все еще носишь мое кольцо.
– Только потому, что пальцы распухли от артрита и я не могу его снять. Я отдавала его уменьшить, а теперь жалею. – Она взглянула на взлетающего соколенка с оливковой веткой в клюве и надпись под ним – «Semper fidelis». Помешкав, она спросила:
– А ты был женат? Наверное, был.
– Я? Нет. Я говорил – мне было очень горько, долго-долго. Со мной всем было несладко, а женщинам особенно, но потом музыка увела, я проехал по всему миру, перелетал из одной страны в другую. Пришлось уйти из пожарной команды. Однако, ты всегда была моей Беатриче. Моей Лаурой. Я подумал, разве может быть еще одна лучшая на свете? И кто захочет – быть с кем-то, а мечтать совсем о другой?
– Антонио Корелли, ты по-прежнему лжешь своими серебряными устами. Да на меня смотреть сейчас нельзя! Я старуха. Я не хочу, чтобы ты смотрел на меня, я же помню, какой я была. Мне стыдно быть старой уродиной. Тебе-то хорошо. Мужчины так не хужеют, как мы. Вот ты такой же, только старый и тощий. А я – ну совершенно другой человек, я знаю. Мне хотелось, чтобы ты запомнил меня красивой. А сейчас я просто какая-то квашня.
– Ты забываешь, я приезжал и подглядывал за тобой. Если видишь, как что-то меняется постепенно, то никаких потрясений и огорчений. Ты такая же. – Он положил свою руку на ее, нежно пожал и добавил: – Не волнуйся, я здесь ненадолго, а ты – все та же Пелагия. Пелагия с дурным нравом, но все же – Пелагия.
