— Подумать только, вы едете в Португалию, вам здорово повезло, — с обидой сказала она.
— Путешествовать скоро станет опять легко, — заметил он.
— Скоро! Вы хотите сказать — через год, через два! Как вы изловчились?
— Службы французской пропаганды попросили меня прочитать лекции.
— Ну конечно, — прошептала она, — меня-то никто не попросит читать лекции. И много их у вас будет?
— Пять или шесть.
— И можно разгуливать целый месяц!
— Нужны же старым людям какие-то компенсации, — весело сказал он.
— А молодым не полагаются? — спросила Надин и тяжело вздохнула: — Если бы, по крайней мере, хоть что-то происходило.
— Что именно?
— Сколько времени длится эта так называемая революция, а ничего и с места не сдвинулось.
— В августе немного все-таки сдвинулось, — заметил Анри.
— В августе уверяли, будто все переменится, а все остается как было: те, кто больше всех работает, ест меньше всех, и все вокруг продолжают считать, что так и надо.
— Никто здесь не считает, что так и надо, — возразил Анри.
— Но всех это устраивает, — сердито продолжала Надин. — Довольно и того, что приходится тратить свое время на работу, а если при этом еще и не есть досыта — я предпочла бы стать гангстером.
— Совершенно согласен, мы все с этим согласны, — сказал Анри. — Но подождите немного, не следует торопиться.
— Вы думаете, — прервала его Надин, — дома мне не объясняли на все лады, что надо подождать; но я не доверяю словам. — Она пожала плечами. — По-настоящему никто ничего не пытается сделать.
— А вы? — с улыбкой спросил Анри. — Вы сами пытаетесь?
— Я? У меня не тот возраст, — сказала Надин, — я не в счет. Анри откровенно рассмеялся.
— Не отчаивайтесь, нужный возраст придет, и очень быстро!
— Быстро! Чтобы прошел год, нужно триста шестьдесят пять дней! — сказала Надин. Опустив голову, она с минуту молча что-то обдумывала, потом внезапно подняла глаза: — Возьмите меня с собой.
— Куда? — удивился Анри.
— В Португалию. Он улыбнулся.
— Мне кажется, это не очень возможно.
— Достаточно, чтобы это было хоть чуточку возможно. — Он не ответил, и она настойчиво спросила: — Почему это невозможно?
— Прежде всего, мне не дадут два командировочных предписания.
— Да будет вам! Вы со всеми знакомы. Скажите, что я ваша секретарша. — Губы Надин смеялись, но горящие глаза были серьезны. И он серьезно ответил:
— Если бы я взял кого-то, то, конечно, Поль.
— Она не любит путешествий.
— Зато она будет рада сопровождать меня.
— Вот уже десять лет она видит вас каждый день, и это еще не конец: месяцем больше или меньше — какая ей разница?
Анри снова улыбнулся:
— Я привезу вам апельсины.
Лицо Надин стало суровым, и Анри увидел перед собой вселяющую робость маску Дюбрея.
— Вы знаете, что мне уже не восемь лет.
— Знаю.
— Нет, для вас я всегда буду скверной девчонкой, которая била ногами по камину.
— Вовсе нет, и вот вам доказательство: я же пригласил вас танцевать.
— О, это семейный вечер. Но вы ведь не пригласите меня пойти куда-нибудь с вами.
Он взглянул на нее с симпатией. Ей-то, по крайней мере, хотелось бы изменить обстановку; ей много всего хотелось: всего другого. Бедная девочка! И то верно: у нее ни для чего не было случая. По Иль-де-Франс на велосипеде — вот примерно и все ее путешествия; суровая юность, а потом тот парень умер; она, похоже, быстро утешилась, и все-таки, должно быть, хранит тягостное воспоминание.
— А вот и ошибаетесь, — сказал он. — Я вас приглашаю.
— Правда? — Глаза Надин блестели. На нее было гораздо приятнее смотреть, когда лицо ее оживлялось.
— В субботу вечером я не пойду в редакцию: встретимся в восемь часов в Красном баре.
— И что будем делать?
— Решайте сами.
— У меня никаких идей.
— К тому времени они появятся у меня. Пойдем выпьем по стаканчику.
— Я не пью, но охотно бы съела еще один бутерброд.
Они подошли к столу; там, как обычно, спорили Ленуар и Жюльен. Каждый упрекал другого в измене надеждам юности. Когда-то, посчитав экстравагантность сюрреализма чересчур сдержанной, они совместно основали «парагуманитарное» движение. Ленуар стал преподавателем санскрита и писал герметические стихи; Жюльен был библиотекарем и перестал писать, возможно, потому, что после скороспелых успехов опасался зрелой посредственности.
