Камилов прислал мне маньчжурского пони в шелковой сбруе и свою визитную карточку со словами, написанными прямо под его фамилией: «Доброго здравия! Животное — мягкоуздое!»
Я сел на пони, и под «ура!» казаков, размахивающих своими саблями, мы тут же, так как уже спускались сумерки, — а с последним лучом солнца, оставляющим башни храма Неба, ворота Пекина закрываются, — двинулись в путь по пыльной равнине. Сначала мы ехали по большой дороге, сплошь изрытой копытами проходящих здесь караванов, с кое-где сохранившимися мраморными плитами, свидетельствовавшими о том, что в древности здесь пролегала дорога императора. Потом миновали мост Палицяо, весь из белого мрамора, со сторожащими его надменными драконами. Затем поскакали вдоль каналов с темными водами, по берегам которых замелькали фруктовые сады и деревни с голубыми домиками, ютящимися у подножья пагод. И тут вдруг на крутом повороте я в изумлении замер…
Передо мной лежал Пекин! Широкая, величественная, грубая стена из темно-серого камня, уходя в необозримую даль, выделялась на фоне закатного кроваво-пурпурного неба многоярусными кровлями и воротами величественной архитектуры…
А дальше к северу, в туманной фиолетовой дымке, как бы зависнув в воздухе, виднелись горы Монголии…
У ворот Туньцзеньмень меня ждал роскошный паланкин, в котором мне предстояло проследовать через весь Пекин до военной резиденции генерала Камилова. Теперь Китайская стена, возле которой я находился, выросла до небес, подобно наводящему ужас библейскому сооружению; к ее основанию жались лавчонки торговцев — экзотический базар, гудевший, точно пчелиный улей. Дрожащий свет фонарей разрывал надвигающуюся темноту кроваво-красными вспышками, а белые навесы, лепившиеся к темной стене, казались сидевшими на ней белыми бабочками.
Тут мне взгрустнулось, я сел в паланкин, опустил расшитые золотом алые занавески и в сопровождении казаков проследовал в древний Пекин через огромные ворота, осаждаемые шумящей толпой, повозками, лаковыми носилками, монгольскими всадниками с луками и стрелами, бонзами в белых одеяниях и длинными вереницами медлительных одногорбых верблюдов, мерно покачивающих свою ношу…
Очень скоро паланкин остановился. Почтительный Ca То поднял занавеску, и я увидел, что нахожусь в тихом, сумеречном саду, где среди вековых кленов стояли похожие на огромные фонари беседки, излучавшие мягкий свет, а со всех сторон доносилось журчание разнообразных фонтанов. На крытой деревянной галерее, крашенной в красный цвет и освещенной гирляндой китайских фонариков, поджидал меня, опираясь на огромный палаш, человек крепкого сложения, с седыми усами. Это и был генерал Камилов. Идя ему навстречу, я услышал легкий шаг вспугнутых газелей, скрывшихся в чаще деревьев…
Старый герой прижал меня к груди и тут же, согласно китайскому обычаю, повелевавшему совершить обряд омовения, подвел меня к огромному наполненному водой и источавшему аромат сирени фарфоровому тазу, в котором среди ломтиков лимона плавали белые губки.
Чуть позже, когда сады купались в дивном лунном свете, я, уже освежившийся и в белом галстуке, вошел под руку с генералом Камиловым в будуар его жены. Она была стройна, белокура и зеленоглаза, как гомеровская сирена. К вырезу белого шелкового платья была приколота алая роза, а пальцы, которые я поднес к своим губам, источали аромат сандала и чая.
Мы долго беседовали о Европе, нигилизме, Золя, Льве XIII и худобе Сарры Бернар…
В открытую галерею проникал жаркий вечерний воздух, напоенный ароматом гелиотропа. Тут генеральша села за рояль и ее контральто до позднего часа оглашало унылую тишину Татарского города пикантными ариями из «Мадам Фавар» и нежными напевами из «Короля Лагора».
На следующий день с утра пораньше мы с генералом уединились в одной из садовых беседок, и я рассказал ему свою плачевную историю, изложив и фантастические причины, приведшие меня в Пекин. Герой слушал меня, хмуро поглаживая густые казацкие усы.
— А знает ли мой уважаемый гость китайский язык? — спросил он вдруг, устремив на меня пытливый взгляд.
— Знаю, генерал, два основных слова: «чай» и «мандарин».
