Это оказался Сэйдзи.
— О, привет! — мой голос прозвучал непринужденно. «Ведь я еще левой ногой в пижаме», — придумала я оправдание, но, конечно, не сказала этого вслух Сэйдзи.
— Давно тебя не слышал. Как ваши дела? — вежливые фразы мешались с простыми. Как и всегда.
— Что такое? У тебя что-нибудь случилось, — заволновавшись, спросила я. Ведь я знала, что он не из тех, кто может сделать вид, что ничего не произошло, и как ни в чем не бывало снова вдруг объявиться. Беспокойство за его жизнь разом оттеснило все мучительные мысли и раздражение, что копились во мне все это время, пока я ждала его звонка.
— Ничего не случилось.
Что-то, словно теплая жидкость, разлилось по всему телу.
— Знаешь, я так хотела услышать твой голос, — слова выходили, прежде чем я успевала о них подумать. Сэйдзи замолчал. Отталкивает меня.
— Как ваш роман?
«Ваш роман», — все больше чувствуя отчуждение, я, довольная его звонком, стараюсь поддержать беседу.
— Пишите?
— Пишу. Потихоньку.
Две строчки — вот и весь мой роман. Сэйдзи уже вычеркнул меня из своей жизни. Продолжая слушать его голос, я всё больше убеждалась в этом. «Но всё-таки как хорошо, — думала я. — Как хорошо просто ощущать, как его голос звучит прямо у моего уха».
— Прощай, — подумала я, стягивая пижаму с левой ноги. Засунув в стиральную машинку бельё, подключила электричество. Отмерила количество порошка и высыпала во вращающийся барабан. Кончиками пальцев потрогала свой обнаженный пах. Скользко и мягко.
— Как напишу, дам почитать, ладно? — пообещала я Сэйдзи и положила трубку. Что он мне хотел сказать? Сэйдзи. Так рано.
Барабан вращался, закручивая водоворот. В холодной воде раннего зимнего утра плавали белые хлопья не до конца растаявшего порошка. Поднимая фонтаны брызг, вихрился водоворот.
Нажимая рукой на дверь в ванной, я вдруг вспомнила мягкость губ Сэйдзи. Казалось, что тебя касаются пухлые лепестки цветка.
— Сэйдзи, — позвала я. Никто не ответил. Никого нет. Все ушли, оставив меня одну.
Меня влекло туда, словно что-то силой тащило мое тело. Я не чувствовала особого желания туда попасть, просто все во мне само собой устремлялось в одном направлении.
— В Манадзуру? Опять? — уже на пороге застала меня расспросами мама. Я четко помнила, как Момо, обуваясь в прихожей, крикнула маме: «Ну всё, я пошла». Подцепив из тарелки кусочек яйца с беконом, я торопливо сунула его в рот. Помнила, что, проглотив, я почувствовала, как еда, пройдя горло, застряла где-то посередине и встала комом. Кто приготовил бекон: мама или я сама — этого я уже не помнила. Не помнила я и того, как отнесла потом грязную тарелку на кухню и как помыла её с моющим средством в горячей воде. После этого я сразу направилась в комнату, достала из шкафа теплый свитер, надела пальто и шарф, сунула в маленькую сумку кошелек и бельё и, перешагнув коричневые тапки, разбросанные Момо по разным углам, направилась к выходу. Только я коснулась рукой двери, как меня остановила мама.
— Ну, да.
— Что же там такое, в этом Манадзуру? — воскликнула она с горечью.
Я отвела глаза.
Как-то давным-давно, когда папа был еще жив, мне приснилась мама в момент соития с мужчиной. В сумраке угадывался лишь силуэт её спины, слабо белеющий гладкой кожей, лица не разглядеть, но во сне я точно знала, что это мама. Кто был с ней: папа или другой мужчина — меня не волновало. Важно было только то, что мама занимается этим.
Мне стало страшно. Однако в то же время я почувствовала странное успокоение. Я не хотела этого видеть, но увидев раз, я ощутила, как тревожное ожидание того, что когда-нибудь это все-таки придется увидеть, покинуло меня. От этой мысли в душе воцарилось необыкновенное спокойствие. Силуэт мамы в моем сне был исполнен той же горечи, что сейчас мелькнула на её лице.
— Нет там ничего, но я всё равно поеду, — ответила я, и мне показалось, что это сказал кто-то другой, а не я, однако это все-таки был мой голос, и я вышла из дома.
Электричка, следующая до станции Токио, была до отказа переполнена.
Поезд нес меня от станции к станции, зажатую в неудобной позе, лишенную возможности пошевелиться.
