И виснет башенными кранами, В серпах на тросах и в осях Коробчатая глушь окраины, Рога сквозь выси пронося.
Дом. Переулок. Многолетие Пожаров. Переулок. Дом.
Все триста лет. И все - бессмертие: И в цинковом, и в золотом.
Все триста лет. Ободья ржавые.
Дымит, дымит Звезда Полынь.
Что - память? Гарь. Самодержавие.
Глухие знаки Каббалы.
Канала сон кривой, насквозь зеленый.
Июнь всех прочих месяцев страшней.
Пух тополиный - прах - и воспаленный, И ледяной у месяца в клешне.
Дом. Серый лоб. Потрескавшийся камень.
Не набережная, а - обгоревший шлях, Где тополя белеют стариками Столетними - на мертвых костылях.
Забор. Канава. Целлулоид куклы.
Тоска воронья. Пересохший ров.
И в небе - фиолетовые угли, Останки обитаемых миров.
Пласт времени из всех, что есть, раскопок, Где в смерть, как в полночь, душу окунав, Бродил меж ящиков, досок и пробок Презревший дом и память аргонавт.
В пустыне сора. Никого не встретив.
Как перст один. Вдыхая страх и зной.
И, следовательно, есть на свете Посредник между богом и землей.
И, следовательно, под вороньим граем, Закрытая в бессонницу тщеты, Еще жива в империи окраин Власть посоха и нищеты.
Канала сон кривой. Тоска. Эпоха Брюхатых послухов. Канава. Птичий гам.
Возврата нет. Кусты чертополоха Торчат - как вороги по берегам.
Играют Моцарта, играют без конца, До бледности, до синевы лица.
В нас обморок тысячелетий врос, И воздух бел шуршанием стрекоз.
Я душу паутинную сотку Бессмертную в пылающей пыли.
А там игла идет по ободку, Как будто по экватору Земли.
Как будто по экватору Земли, Царапает - все тоньше и больней.
И мы сидим - от музыкальной тьмы, Как идолы, остолбенев.
Ведь для того, чтоб в смерти сквозняка Вселенной - человек был тих и слаб, Не нужно никакого языка, Вина, любви и затененных ламп.
Не нужно никакого языка.
Мы в пламени и так уже горим.
А в сердце равнодушный музыкант Льет музыки новокаин.
Ах, лето золотое, И слепок солнца матовый, И пух больниц, который Всю душу мне выматывал, Кружась. И переулок, Где пьют настой веселия, Крах гостевого гула, Как решетом, просеивал.
А в гроб кладут ли краше?
А есть ли жизнь загробная?
Выпытывать ведь страшно Отдельные подробности.
Как будто на кровати: Ударили и бросили.
Мне сил уже не хватит, Не доживу до осени.
Ведь все позакрывали, И шторы занавесили, И умерли трамваи.
Как этим летом весело!
Окраина времен. Пылают быль и небыль.
Огонь июля жжет. И улицы кессон Мучительно горит. И раковина неба Бесцветна, как моллюск, - впитав дневную соль.
Как еле слышный звук в огромном этом ухе, Невидимо ничуть сошла - и след простыл Эфирною слезой напраслина науки: Любить без памяти и из последних сил.
Не хочется дышать - такая лень и тягость.
Такой струится пух. Такая сушь стоит, Что пазухи дерев потрескались, и влага Надкостницы ствола, как зеркальце, блестит.
Так пусто и светло. Так чист кессон осиный.
И что-то - без чего мир чахнет и слепит В груди в полсердца спит, как долька апельсина, Утратившая вкус и странная на вид.
Угар газетных эпидемий: Корь на листах, на чашах лобных.
Опять проклятый академик Ругает и клевещет злобно.
Сидел бы уж в библиотеке, Или оклад, считает, - слабый?
Да я за этакие деньги Быстрее всех голосовал бы.
Опять черны глаза листами И заголовки дышат жарко, Опять мухлюют в Пакистане И угрожают нам эмбарго, И ОСВ отодвигают Под шум продажного эфира, Общественность - пренебрегая И вопреки народов мира...
Идут дожди. Мутнеет небо.
Стареет кровь и стынут пальцы.
Боюсь, пойдешь с утра за хлебом, А во дворе - одни китайцы.
Умирает лето. Собирают строки Жизни и раздора в медленных стихах.
Умирает лето. Отошли все сроки.
Погибает солнце в черных лопухах.
Погибает солнце. Темен круг сознанья.
Опустело сердце. И душа - слепа.
Умирает лето. В тихом мироздания Выцветает к ночи неба скорлупа.
Остывает город, как больной в постели Кто предложит богу черный хлеб и кров?
Жизнь уходит, словно кровью из артерий Брошенных в пустыне старых городов.
Погибает солнце. Бродит воздух пьяный.
Истирает время старости ладонь.
Умирает лето - мукой фортепьяно.
Исчезает века - парус золотой.
