Старухи ползали в хрустящей траве. Они описывали круги вокруг юрт.
У одной из них начался приступ кашля, то была, без сомнения, Соланж Бюд. В эти последние недели бронхи ее стали словно разодранными, это началось с тех пор, как ей приснилось, что она вдыхала хлор. Она сидела вместе с волками перед отравленной топью, которая дымилась. Насколько можно было понять, — на дворе стояла ночь, весь ландшафт был зеленым, очень темной зелени. Что касается пруда, то он был желтовато-черного цвета. В небе абсолютно ничего не светило. На заднем плане слышалась неотвязная музыка, то был квартет, исполнявший «Третью Гольдскую песнь» Наиссо Балдакшана. Волки сдерживали свое желание выть, которое нередко охватывало их в подобных случаях, возможно, из-за музыки или из-за окружения. Некоторые из них попрятали головы между передними лапами, и одни только глаза их вопросительно вращались. Другие словно свернулись в шар. Они были мертвы.
«Третья Гольдская песнь» не исполнялась нигде с тех самых пор, как она была написана двести восемьдесят один год тому назад. Наиссо Балдакшан бродил еще в снах некоторых отдельных индивидуумов, часто то были женщины, очень старые женщины, но никто не давал себе труда разобрать его мелодии, о которых было раз и навсегда сказано, что слишком заумно или слишком необузданно удалены они от того, что способно услышать ухо человеческое, если вообразить себе, что ухо человеческое вообще еще способно что-либо слышать. В течение почти двух веков ни одна нотная тетрадь, подписанная именем Наиссо Балдакшана, не была поставлена ни на один пюпитр. А потом скрипачи, альтисты, виолончелисты полностью исчезли с лица земли. Чтобы послушать «Семь Гольдских песен», надо было теперь набираться терпения и ждать, пока не придет благоприятный сон. Теперь уже можно было констатировать, что остракизм, которому был подвергнуть Балдакшан, не имел никакой объективной причины. В гармониях Балдакшана не было никакой необузданности, а его мелодии не содержали ничего постыдно-интеллектуального. Они были страшно трогательными. Это правда, что публика, которая теперь судила Балдакшана, уже больше соответствовала тому идеальному слушателю, которого он себе воображал, когда сочинял музыку: то были живые волки, бессмертные вековицы и волки мертвые.
Вилл Шейдман наполовину увяз в постели Варвалии Лоденко. Юрта пришла в очень сильное запустение с тех пор, как Варвалия Лоденко отправилась исправлять ошибки своего внука. Вилл Шейдман не чувствовал себя там дома, и он ни к чему не прикасался с тех пор, как его помиловали и дали ему это новое жилье, шестнадцать лет тому назад. Когда старухи отправлялись на кочевье, он не сопровождал их. Палатка, таким образом, никогда не разбиралась, и сетка, поддерживавшая покрывала, в конце концов сгнила, вызвав частичное крушение конструкции. Вилл Шейдман встал, он медленно направился в сторону войлочного прямоугольника, которым была заделана дверь. У него была походка калеки. Кожные водоросли, которые распускались повсюду на его теле, мешали ему передвигаться, цеплялись за ноги, шуршали.
— Шейдман! — раздался чей-то крик.
— Шейдман, мы здесь, что ты затеял? — протестовала другая старуха.
— Я иду! — взвыл он.
Это были все те же требовательные голоса, звук которых пронзал его память до самых глубинных слоев, до самого первичного слоя его рождения и даже еще до рождения, вплоть до периода дортуара, когда его бабушки, колдуя над эмбрионом, рыкали над ним, пытаясь передать ему свое видение мира.
Он отодвинул занавеску и вышел. Так он стоял на пороге в течение пяти минут, массивный, как як.
— Я слушал квартет Балдакшана, — сказал он.
Они приблизились. У них появилась дурная привычка простирать к нему руки и цепляться за полоски кожи, которые превратили его в отвратительный мясной куст. Иногда они дергали за них с силой, достаточной, чтобы оторвать одну из полосок. Поскольку, вопреки их просьбам, он отказывался рассказывать им более одного нарраца в день, они пытались компенсировать наррацы лохмотьями. Они завладевали этими кожными водорослями, они обнюхивали его, они его покусывали, убежденные, что именно таким образом они соберут обрывки воспоминаний, которые растворились в бездне времени и слабоумии. Они понимали отличие, которое существовало между отвратительной водорослью и странным наррацем, но так они нашли способ успокаиваться, когда им чего-то не хватало. Вилл Шейдман иногда разрешал им это делать, а иногда нет.
