После минуты прострации Фрик Винслов заговорил.
— Делу положено плохое начало, — сказал он.
Мы сидели на строительном мусоре. Крили Гомпо старался задерживать дыхание. Мы догадывались, что придет день, когда он не сможет уже более откладывать своего исчезновения, день, когда его погружение закончится и он исчезнет.
— Теснота сведет нас с ума, — продолжал Винслов. — В условиях, в которых мы скоро окажемся, замкнутость будет переживаться, как кошмар. Мысль о совместном бытии станет для нас непосильной ношей. Мы возненавидим эту мысль до такой степени, что нам захочется от нее сдохнуть, покусать друг друга и исколотить. И нам не удастся преодолеть нашу агрессивность, эти омерзительные импульсы, что сидят в нас, эту отвратительную животную потребность, которая заставляет нас наносить вред своему ближнему и одерживать над ним верх. Если мы будем оставаться день и ночь в заточении под этими непроницаемыми сводами, мы обязательно утратим всякое понятие о братстве и свойственное нам изящество.
Он прокашлялся. Его предсказание напугало нас тем более, что мы его плохо поняли. Намекал ли он на что-то, непосредственно нам угрожающее или же касающееся какого-то очень отдаленного будущего?
— В конце концов мы вынуждены будем признать наше исключительное моральное уродство, — пробормотал он в довершение. — И это будет ужасно.
И поскольку он более ничего не добавил, через час или два мы рассеялись.
И снова темнота окутала нас. Нас было по-прежнему пятеро, еще дышащих или задерживающих дыхание, мы находились на достаточном расстоянии друг от друга, чтобы не поддаться искусу кого-нибудь покусать, убить или разорвать на части.
В течение многих лет мы не получали от Фрика Винслова никаких известий. Время от времени ветер доносил до нас перебранку чаек и зловоние разлагающихся кашалотов и кальмаров. Иногда мы просыпались, иногда уходили скитаться посреди руин, иногда в течение многих часов ничего не происходило. Срок исполнения предсказания Винслова не наступал. Мы чувствовали себя удрученными, заточение надоедало нам и надламывало нас, мы теряли свое изящество, но мы терпели и удерживались от драки. Иногда мы собирались у мола. Мы обменивались несколькими фразами, затем соскальзывали куда-то еще, в еще большую тьму, в наши персональные укрытия, расположение которых каждый из нас держал в тайне. Время от времени некоторые из нас отправлялись на поиски дороги к океану и увязали в грязи или пытались починить лодки и возвращались израненными.
В конце концов, мы удержались от преступных желаний. Мы знали теперь, что Фрик Винслов устроился в соседнем городе на работу кондуктором автобуса. Сигнальщик, держащий себя молодцом, женился недавно на местной, он не появляется более в портовом районе. Крили Гомпо исчез. Что касается нашего капитана, то мы узнали, что он воспользовался реставрацией капитализма и открыл торговлю бригантинами; но у него нет ни одного покупателя, и он не перестает на это жаловаться. Я считаю, что в нашей ситуации лучше не трепыхаться и ждать. Когда я говорю я, то имею в виду Наяджу Агатурян, и когда я говорю ждать, то не знаю, что может произойти.
Я не двигаюсь.
Я ожидаю здесь, повернувшись лицом к океану, повернувшись лицом к тому, что от него осталось.
Выполнив трудовую норму, которую я себе установила, я прислонилась к цементным ступеням спортивной площадки и наблюдала за тем, как местные баскетбольные команды участвовали в дружеском турнире, в то время как вечер все более и более набирал силу и комары беспощадно атаковали влажную кожу, высаживаясь, десант за десантом, на все, что заключало еще в себе потоки красного вещества. Во время подобных спортивных встреч, не имевших большого значения, прожекторы стадиона были выключены и игроки должны были довольствоваться светом, доходившим от фонарей на соседней улице. Баскетболисты играли во все более сгущавшейся тьме, жестикулируя одновременно и для того, чтобы не пропустить мяч, который они уже плохо видели, и чтобы раздавить с дюжину мошек, пикировавших на них с тыльной стороны ляжек и с затылка. Я слышала эти хлопки, тяжелое дыхание игроков, отскакивающий мяч, металлическое эхо корзины каждый раз, когда мяч попадал в цель, а также стратегические междометия и междометия, выражавшие досаду. То были, как правило, женские команды, и, судя по их выговору в момент, когда они издавали восклицания, состояли они из китайских беженок. Ступени были неудобные, и невозможно было долго оставаться в одном и том же положении. Я поднялась и прислонилась к проволочной решетке. Именно в это время Клара Гюдзюль прошла мимо вещей, которые были оставлены игроками на первой линии ступеней. Она проскользнула под трибунами с железным жезлом в руке, в поисках пластмассовых бутылок и алюминиевых банок, ускользнувших от моей бдительности. Она бросала все это в мешок, который был больше ее самой, чтобы перепродать затем перекупщику, подобно мне зарабатывая себе таким образом на жизнь, потому что капитализм в наше время открыл возможность частного бизнеса и частной инициативы, пришедших на смену пенсии и места последнего упокоения, о которых мы всю нашу жизнь думали как о чем-то, на что имели естественное право. Клара Гюдзюль рылась своей клюкой в сокровенных местах, она не стесняясь становилась на четвереньки, чтобы достать свой трофей, совершенно игнорируя любой взгляд, который кто-то другой, или, может, крысы, или пауки могли обратить на нее, потом она вновь исчезала, очень сгорбленная, черная, брюзжащая карлица. Матч продолжался у нас за спиной, но чаще всего я решала следовать за ней, с шумом таща свой собственный мешок, потому что если наши старушечьи судьбы легко можно было спутать, то ничего существенного, напротив, не связывало меня с китайскими баскетболистками. Мы брели несколько гектометров под омерзительный гул мешков под нашими ногами и не обмениваясь ни одним словом, ощущая себя, разумеется, очень близкими друг другу, но не имея ничего особенного друг другу сказать. Вскоре мы прошли улицы, пожелтевшие от освещения, которое называют городским, и достигли наших излюбленных кварталов, то есть разрушенных кварталов.
