Иальяна Хейфец ставит картонную коробку на колени и смотрит на нее часами, словно не разрешая себе ее открыть, пока не пройдет некоторое количество времени, затем она ее открывает. Затем она изучает клочок за клочком остатки бумаги, слова, которые известны ей наизусть и теперь уже неразборчивы, и она вопрошает последние испарения запахов. Бумажные листы не выдают никакой другой информации сверх той, что содержали в себе всегда: их держали, и разглаживали, и складывали руки, но это были лишь ее собственные руки, да еще руки Сафиры Ульягиной.
Недалеко от нее сидит Сафира Ульягина, и, как и два века назад, она дрожит всем телом. Ты уверяешь меня, что это не ты писала эти письма? — спрашивает Иальяна Хейфец еще раз. — Нет, не я, — отрицает в десятитысячный раз Сафира Ульягина. — Ты мне клянешься? — настаивает Иальяна Хейфец. — Ну да, я клянусь тебе, ты это хорошо знаешь, — говорит Сафира Ульягина, и голос ее дрожит.
В эти последние недели я отлынивал от уроков. Вместо того чтобы отправляться каждое утро в Образовательный центр, находившийся в Корягинской башне, что на Канальчиковой улице, я проводил все свое время на рынке, сидя рядом с китаянкой, которая пыталась продавать пучки зелени и какие-то овощи. Когда я говорю китаянка, то, разумеется, имею в виду Магги Квонг, с которой я делил частицу своей судьбы вот уже целый год. Наша коммерческая деятельность была слишком ограниченной, чтобы заслуживать презрение, которое я упорно испытываю и всегда буду испытывать в отношении капитализма. Она не требовала никаких усилий, и как только я помогал Магги Квонг изящно разложить перед собой пучки лекарственных растений, которые мы накануне рвали на седьмом этаже или у старого железнодорожного моста, я мог предаваться своей скорби и печали в течение многих часов. Магги Квонг, как и все китаянки, с которыми мне случалось сожительствовать, была очень красива, фанатично работяща и очень мало экспансивна. Мы оба приближались к своим шестидесяти годам, и мы наблюдали, как мимо нашего лотка проходят тунгусские и немецкие беженцы, гольды, обнищавшие русские, буряты, тува, тибетские беженцы, монголы. Впрочем, толп нигде не было видно, всего лишь несколько сомнамбулических личностей то там, то здесь. В свободные часы рынок становился совершенно пустым.
Я решил бросить школу. Обучение стало казаться мне все более и более ненавистным. Я больше не мог усваивать новый материал, и мои старые познания тоже не улучшались. Так оно и бывает: неожиданно теряешь вкус к учению, любопытство притупляется, силы ослабевают с каждым днем, и это перестает огорчать. Так и остаешься сидеть перед пучком шпината, следишь за петрушкой и довольствуешься этим. Когда я говорю довольствуешься, можно догадаться, что я говорю о Язаре Дондоге, то есть о себе самом и ни о ком другом.
Сара Квонг, сестра Магги, управляла Образовательным центром. Отношения у меня с ней были средние. Мне страшно трудно было воспринимать ее уроки, и мне не нравилась ее резкая манера подвергать сомнению истины, за которые я до сих пор держался, чтобы выжить. Возьмем, к примеру, урок устной речи. Она заставляла нас наблюдать за тем, что происходило на улице, и затем об этом рассказывать. Редко в классе присутствовало более двух-трех учеников. Мы шли к окну, высовывались из него. Мы рассматривали небо в свинцовых прожилках и бугорки строительного мусора на ухабистых и пустынных улицах.
— Вы можете также закрыть глаза, — предупреждала Сара Квонг.
Я закрывал глаза, пейзаж менялся или совсем не менялся, иногда мы оказывались возле экваториальной реки, иногда ощущали себя навсегда чуждыми миру, иногда заунывно передвигались по ту сторону смерти. Упражнение состояло в том, чтобы вернуться затем к Саре Квонг, задать вопросы или ответить на них.
— Где мы? — спрашивал я.
Сара Квонг выжидала, пока вопрос не переставал резонировать в воздухе, затем она отвечала:
— Внутри моих снов, Дондог, вот где мы находимся.
Она произносила это очень жестко, бросая на меня взгляд, в котором не было педагогической выдержки ни на йоту, взгляд отрицающий, словно мое существование не имело более ни малейшей значимости, словно моя реальность была всего лишь очень грязной гипотезой.
