Родерик чиркнул спичкой.
— Здесь мы в безопасности, — сказал он, зажав во рту сигарету, вспыхнувшую слишком близко к его обожженным губам. — У нас тут первобытный покой.
По мраморному полу коридора защелкали, точно костяшки счет, когти Плута, которым вторили шлепки сандалий Каролины. Пес носом открыл дверь, что, видимо, ему было привычно — косяк засалился от собачьей шерсти, а нижняя филенка прелестной старинной двери несла на себе следы когтей лабрадора или его предшественников.
Каролина вошла с подносом, на вид тяжелым. Родерик ухватился за подлокотник дивана, пытаясь встать и помочь ей, но я его опередил:
— Позвольте мне.
Взгляд Каролины выразил благодарность — не столько за себя, сколько за брата, — но она сказала:
— Ничего. Я же говорила, мне привычно.
— Ну, я хоть стол расчищу.
— Нет, я сама! Когда придет время зарабатывать на жизнь официанткой, я должна знать, как это делается… Плут, не суйся под ноги!
Она пристроила поднос на заваленный книгами и бумагами стол, разлила и подала нам чай в чашках старинного тонкостенного фарфора. Я заметил, что те, у которых ручки были подклеены, достались ее родным. Затем мы получили тарелки с фруктовым кексом, нарезанным тончайшими ломтиками, что говорило о попытке выжать все возможное из его весьма скудного запаса.
— Вместо лепешек, джема и сливок или даже хорошего бисквита, — получив свою порцию, сказала миссис Айрес. — Я о вас сокрушаюсь, доктор Фарадей, мы-то никогда не были сладкоежками. И конечно… — глаза ее вновь озорно блеснули, — на столе молочных фермеров не стоит ждать масла. Весь ужас карточной системы в том, что она убила гостеприимство. Вот что жалко.
Она разломила кекс на кусочки, которые изящно обмакивала в чай без молока. Свой ломтик Каролина сложила пополам и съела в два приема. Отставив тарелку в сторону, Родерик докурил сигарету, потом лениво выковырнул из кекса изюм и цедру, а все остальное отдал собаке.
— Родди! — укорила его сестра.
Я думал, Каролина сожалеет о разбазаренной еде, но, как выяснилось, она была недовольна тем, что собаку балуют.
— Ах ты, негодяй! — сказала она, глядя псу в глаза. — Ведь знаешь, что клянчить нельзя! Ишь ты, косится! Видали, доктор Фарадей? Старый проныра!
Каролина скинула сандалию и босой ногой, загорелой и весьма волосатой, легонько пихнула пса под зад.
— Бедняга! — вежливо посочувствовал я Плуту, смотревшему обиженно.
— Не верьте ему. Он тот еще артист. Верно, эй? У-у, выжига!
Очередной легкий пинок перешел в грубоватую ласку. Сначала пес пытался противостоять толчкам, но затем с ошеломленным видом беспомощного старика повалился на пол и задрал лапы, выставив напоказ лысеющее брюхо. Нога Каролина заработала энергичнее.
Миссис Айрес покосилась на мохнатую голень дочери:
— Дорогая, ты бы надела чулки, а то доктор Фарадей сочтет нас дикарями.
— В чулках жарко, — засмеялась Каролина. — Было бы очень странно, если б врач никогда не видел голых ног!
Чуть погодя она все же убрала ногу и постаралась сесть приличнее. Разочарованный пес еще полежал, задрав скрюченные конечности, затем перевернулся на живот и с чавканьем принялся грызть собственную лапу.
В жарком неподвижном воздухе плавал сизый табачный дым. Какая-то птичка в саду запустила отчетливую трель, к которой мы все прислушались. Я вновь окинул взглядом поблекшую прелесть комнаты и, повернувшись к окну, лишь теперь заметил открывавшийся из него удивительный вид. Ярдов тридцать-сорок заросшей лужайки, окаймленной цветниками, тянулись до кованой оградки, за которой начинались луг и парковое поле, раскинувшиеся на добрые три четверти мили. А дальше, за едва видневшимся каменным забором Хандредс-Холла, нескончаемой перспективой простирались пастбища, пашни и нивы, тающие цвета которых сливались с дымкой горизонта.
— Вам нравится вид, доктор Фарадей? — спросила миссис Айрес.
— Очень. Когда построили этот дом? Наверное, в тысяча семьсот двадцатом или тридцатом?
— Какой вы догадливый! Его закончили в тысяча семьсот тридцать третьем.
— Ага! Кажется, я понимаю замысел архитектора: темные коридоры выходят в большие и светлые комнаты.
