— Ну, знаешь, что-то не похоже.
— Такая уж у меня мать. Всегда ругается. Я теперь ее ругань мимо ушей пропускаю.
На минуту воцаряется тишина, они сидят как паиньки друг против друга, положив руки на стол.
— Кольца надо купить, — задумчиво произносит Пиннеберг,
— Господи, конечно, надо, — тут же отзывается Овечка. — Скажи быстро, какие тебе больше нравятся: блестящие или матовые?
— Матовые! — говорит он.
И мне, и мне тоже! Это замечательно, у нас во всем вкусы сходятся. А сколько они могут стоить?
— Не знаю. Марок тридцать?
— Так много?
— Это если золотые!
— Само собой, золотые. Ну-ка давай снимем мерку. Он подвигается к ней. Они отрывают нитку от мотка. Снять мерку не легко, нитка то врезается в палец, то болтается на нем.
— Рассматривать руки — это к ссоре, — говорит Овечка.
— Да я их вовсе не рассматриваю, — говорит он. — Я их целую, я целую твои руки, Овечка.
Кто-то громко стучит в дверь твердыми костяшками пальцев.
— Ступайте на кухню! Отец пришел!
— Сейчас, — отзывается Овечка и высвобождается из его объятий. — Надо поскорей привести себя в порядок. Отец вечно подковыривает.
— А какой у тебя отец?
— Господи, сейчас сам увидишь. Да и не все ли равно? Ты берешь замуж меня, меня, меня одну, без отца и матери.
— Но зато с Малышом.
— С Малышом, это верно. Ну и премиленькие же родители достанутся ему, такие неблагоразумные. Четверть часика не могут побыть разумными.
В кухне за столом сидит долговязый мужчина в серых брюках, в серой жилетке и белой трикотажной рубашке, без пиджака, без воротничка, в шлепанцах. Желтое, морщинистое лицо, сквозь пенсне глядят маленькие, колючие глазки; сивые усы, почти белая борода.
Он читает «Фольксштимме», но когда входят Пиннеберг и Эмма, опускает газету и разглядывает молодого человека.
— Итак, вы и есть тот самый юноша, что хочет жениться на моей дочери? Очень рад, садитесь. Впрочем, вы еще подумаете.
— О чем? — спрашивает Пиннеберг.
Эмма тоже надела фартук и теперь помогает матери. Фрау Ступке ворчит
— И где этот сорванец опять пропадает? Все оладьи остынут.
— На сверхурочной, — лаконично отвечает папаша Ступке. И подмигивает Пиннебергу. — Небось тоже иногда на сверхурочной задерживаетесь, а?
— Бывает, — соглашается Пиннеберг. — Даже довольно часто.
— И бесплатно?
— К сожалению. Хозяин говорит…
Папашу Ступке не интересует, что говорит хозяин.
— Вот видите, почему мне для дочери желательнее был бы рабочий. Когда Карл остается на сверхурочную, ему за это платят.
— Господин Клейнгольц говорит…— снова начинает Пиннеберг.
— Что работодатели говорят, нам, молодой человек, давно известно, — заявляет папаша Ступке. Это нас не интересует. Нас интересует, что они делают. Ведь есть же у вас коллективный договор, а?
— Наверное, есть, — говорит Пиннеберг.
— Вера — поповское дело, рабочему это ни к чему. Коллективный договор обязательно есть. А в нем сказано, что за сверхурочные полагается платить. Так к чему мне зятек, которому не платят за сверхурочные? — Пиннеберг пожимает плечами. — Потому что вы, служащие, не организованы, — заявляет Ступке. — Потому что не стоите горой друг за друга, не солидарны. Вот они и делают с вами что хотят.
— Я организован, — угрюмо замечает Пиннеберг. — Я в профсоюзе,
— Эмма! Мать! Слышите, наш молодой человек состоит в профсоюзе! Кто бы мог подумать! Такой франт — и в профсоюзе! — Папаша Ступке склоняет голову на плечо и, прищурившись, разглядывает своего будущего зятя. — А в каком вы профсоюзе, молодой человек? А ну, выкладывайте!
— В профсоюзе германских служащих! — отвечает Пиннеберг, раздражаясь все больше и больше.
Долговязый Ступке складывается чуть не вдвое, такой его разбирает смех.
— ПГС! Мать, Эмма, держите меня, наш женишок-то из крахмальных воротничков! ПГС называет профсоюзом! Да это желтый союз: и нашим и вашим. О господи, дети, нечего сказать, отчудил!
— Позвольте, какой же мы желтый профсоюз, — окончательно разозлившись, протестует Пиннеберг. — Нас работодатели не субсидируют. Мы сами платим членские взносы.
— Бонз кормите! Желтых бонз! Ну, Эмма, выбрала ты себе женишка что надо! Пэгээсовец! Крахмальный воротничок!
