— Я же хорошее говорю, что же ты плачешь? А муж твой на фронте, — продолжала она, — жив-здоровехонек, и сколько-то лет война не протянется, ни одной-то на нем царапинки не будет и вернется он жив-здоровехонек, да не к тебе... Какая-то фершалка уведет его...
Я рассмеялась.
— Вот и гадай городским, — вздохнула Дарьюшка, собирая бобы. — Хорошее скажешь — плачет, а плохое — вон как рассмеялась. Вспомнишь еще меня, старую.
На другой день было воскресенье. Я не ходила на почту.
— Лиза, — окликнула меня со двора хозяйка, — чегой-то начальник почты спрашивает, где почтальонка живет, выйди, девка, покажись.
Накинув платок, я вышла на крыльцо.
— Такая вы аккуратная у меня работница, — сказал мне начальник, — а вчера проштрафились.
— Как? — испугалась я.
— Дак как? Почту на Баранникове я вам стопочкой приготовил, вы ее взяли, а лично-то вам телеграмму я к чернильнице приставил, чтобы вы ее первым делом увидели, а вы ее не заметили, а телеграмма срочная, пришлось старику идти к вам. Получай, почтальонка.
И он протянул мне телеграмму — это был вызов из театра.
Через два дня мы навсегда покинули село Баранниково, переехав в Свердловск.
А месяц спустя, возвращаясь из театра с дневного спектакля, я услышала крик:
— Почтальонка!
Я не подумала, что это относится ко мне и продолжала идти.
— Почтальонка! — опять услышала я и обернулась.
На другом конце площади стояли баранниковские молочницы. Я перебежала к ним.
— Ой-ой, девка, стоим мы все гуртом, смотрим: то ли наша почтальонка бежит, то ли которая незнакомка. Тебя ведь без сумки не узнать.
Я пошла их проводить до трамвая, выслушивая баранниковские новости.
— Лиза, а правду нам твоя хозяйка сказывала, что ты артисткой работаешь? — спросила самая молоденькая. — Да-к какая ты артистка-то, которые в длинных платьях поют или которые уж совсем голые по проводам ходят?
Потом я помогла им уложить бидоны, и мы стали прощаться.
— Ну, Лиза, — сказала, беря мое лицо в руки, тетка Варя, — видим мы, что тебе хорошо; девка, ты уж и не в валенках ходишь, а в которых-то башмачках, видать, ноги-то мерзнут! И шапчонка-то на тебе городская, не как почтальонкой в платке ходила, и глаза веселенькие ... Но знай, девка, гак ли, сяк ли сложится твоя Жизнь, а в селе Баранникове тебя всегда примут и почтальонскую сумку для тебя — с любого сдерем!
Прошло несколько лет. Отгремела война. И МХАТ снова приехал на гастроли в Свердловск. Днем мы выступали на Уралмаше, а потом по цехам. По цехам нас водил пожилой инженер, которого в последнем цехе куда-то отозвали, и он передал свои полномочия конструктору. Невысокого роста, в сером костюме, красиво оттенявшем его начинающие седеть виски и серые, широко расставленные глаза. Мне показалось его лицо знакомым.
И, уже не слушая объяснений, я мучительно вспоминала, откуда я могу его знать. Чтобы лучше разглядеть его, я старалась встать так, чтобы он не видел меня, и заметила, что его серые глаза ищут меня. Значит, и он меня знает ...
Цех был последний. И, так ничего не вспомнив, я села в ожидавший нас автобус к открытому окну. На небольшой площади перед заводом, где стоит чугунный танк, поставленный в честь окончания войны, медленно прогуливается конструктор в сером костюме. Если его глаза поднимаются, то только на мое окно.
— Помогите мне вспомнить, откуда я вас знаю, — сказала я, подойдя к конструктору.
— Короткая же у вас память, — улыбнулся он. — И фронт не вспомнили, и Баранниково не вспомнили? А почтальонка Лиза? Я живу на Уралмаше, — говорит Володя. — У меня есть машина, давайте-ка, съездим к маме в Баранниково. Она там со старшим братом живет.
— Со старшим? — удивилась я.
— Со старшим, Лиза, — военкоматы ошибались — не то что гадалки. Он партизанил, потом в плену был, ранен сильно был.
Но пора было уезжать. Актеры уже сидят в машине. Я сажусь у открытого окна, Володя не уходит. Актеры острят:
— Объясните ей еще раз про плавку, ее всегда интересовала тяжелая индустрия.
— Еще я вас что-то хочу спросить, — говорит Володя, когда водитель уже сел за руль, — да боюсь.
— А что для меня что-нибудь обидное?
— Нет, что вы! Вам гадалка все правильно нагадала?
