- Как дела с Иван Николаичем? — спросила она.
Витька взглянул ей в лицо и увидел на нем такое сияющее, счастливое выражение, увидел такие доверчивые широкие глаза, что только глухо кашлянул.
- Отпустили, — мрачно сказал он.
- Вот видишь, я же говорила.
Маленькую все жалели.
…Концерт был в Георгиевском зале, большом, белом с золотом. Все стены зала были в фамилиях: тут записывали имена георгиевских кавалеров. Наверное, здесь нашлась бы и фамилия деда, будь только время поискать его среди тысяч других.
Но времени на это не было… Времени вообще ни на что не было. Потому что нужно было выступать. И Нисовский нервничал из-за того, что у кого-то что-то не ладилось в костюме, и еще из-за того, что в этом чертовом зале скверный резонанс, звуки глохнут, набегают один на другой, а девчата молодые и могут сбиться.
Зрителей было не очень много, и маленькая почти не волновалась, тем более что выступала она в кордебалете, вела танец Кофе из "Щелкунчика". Вести, правда, тяжело, но все же это только кордебалет.
И вдруг сердце упало от радости и одновременно от невероятного страха. Из дверей, что слева от временной сцены, вышел Он, тысячекратно знакомый по портретам и все же совсем не такой.
Он тихо сел в ближайшее кресло и приготовился слушать.
Девчата, как видела маленькая, ничего не заметили. И это помогло ей взять себя в руки, преодолеть дрожь в коленях.
"Девочки не должны заметить, — подумала она, — иначе собьются, будут волноваться, все получится хуже".
Она перехватила взгляд Нисовского, поняла, что он думает о том же самом, и незаметно кивнула ему головой.
Первые звуки вступления, маняще-сладкие, щемяще-томные, отдались под сводами зала. И маленькая, не спеша, зная, что у подруг, как у всех, кто впервые выступает, стоит перед глазами розовый туман и они ничего не видят, повела на сцену гибкую, коричневую с золотом цепочку.
Сама она, в отличие от них, видела все. Она могла быть очень рассудительной и волевой, эта маленькая балерина.
Она знала, что накладная смоляная коса будет виться так, как захочет владелица, что ее тоненькие, как стебельки цветов, руки сейчас изгибаются в изнеможении и кажутся настоящими женскими руками, что шоколадные с золотом шальвары не скроют движений ее ног.
И действительно, выдавал ее разве что живот, узкая полоса которого была видна над шальварами, совсем еще девчоночий, худенький живот.
Человек — она видела это — смотрел на сцену "обыкновенными" глазами.
Но потом пришел восторг танца, который можно сравнить только с вдохновением поэта, и она не замечала уже ничего. Она не увидела, что как раз с этой минуты изменился взгляд человека, сидевшего в кресле, изменился, стал заинтересованным, растроганным и каким-то необычайно добрым.
А Нисовский смотрел на нее и шептал про себя:
- Умница… Не растерялась… Умница моя.
А сам думал:
"Она будет больше, чем Тальони, больше, чем Истомина… И все же это не амплуа. Ей бы Одетту, Лебедя".
Когда они исчезли со сцены, когда их трижды вновь вызывала на сцену овация, маленькая заметила, что человек аплодирует и смотрит на нее. Сомнений быть не могло. Именно на нее.
Она не знала, что была трогательна в своей молодости и солнечности, что танцевала необычайно хорошо. Она знала только, что все прекрасно, все как надо.
Когда она переоделась уже в обычный, очень строгий английский костюм и стояла в стороне от сцены, к ней подошел широкий человек с невыразительно-мужественным лицом, которое все, казалось, состояло из выступающего подбородка и глубоко сидящих синих глаз.
Он поклонился ей и, тяжело двигая челюстями, произнес четыре слова, будто камни ворочал:
- С вами хотят поговорить.
И она догадалась, кто хочет поговорить, и обрадовалась этому до вознесенной, ликующей волны в груди.
Ничего не замечая вокруг — вот когда появился розовый туман, — она пошла рядом с широким человеком в задние ряды кресел, откуда улыбался ей вождь родины.
Ближе. Ближе. Ближе.
- Здравствуй, девочка, — сказал он.
- День добрый, — беззвучно ответила она.
- Садитесь здесь. — Он показал ей на место рядом.
- Спасибо.
Он был самый красивый и приятный из всех. Даже то, что (как она приметила раньше) ноги у него были короче туловища и, сидя, он казался более монументальным, чем на самом деле, нравилось ей.
