Мальчишник - страница 13

Впереди проступили под звездами очертания мыса, глубоко вклинившегося в водные просторы. Подавшись в мою сторону, перекрывая рев мотора, Николай прокричал:

— Лиственничный мыс. Сплошь одна лиственница на нем растет, потому так и зовется. Сейчас мы подвернем к нему, и я тебе кое-что покажу.

Разминая ноги, по шумящему галечнику мы дошли до леса, углубились в него метров на десять, и перед нами открылось спящее безмолвное озеро удлиненной формы.

— Святое озеро, — благочестивым голосом произнес Николай.

— Почему святое?

— Так с незапамятных времен прозывается.

— А не знаешь почему?

— Как не знать. Рассказывают люди, и посейчас живет где-то в нашем народе богатырь по имени Огаль. Радетель за честь и правду. Только его никто не видит. Спит много. Веками не пробуждается. А как пробудится да пойдет по земле — будто от урагана деревья валятся на стороны, горы рушатся. А где ступит ногой — глубокий след продавливается, наливается тотчас святой водой, и возникает озеро.

По форме Святое озеро действительно напоминало огромный человеческий след, что скорее всего и послужило поводом для легенды.

— Испей, коли хочешь, — предложил Николай. — А нам отсюда нельзя.

Мне почему-то тоже не хочется пробовать воды, которую нельзя пить Николаю. Покуда нас снова не заглушают рев мотора и плеск воды, я его расспрашиваю про болтающийся на цепочке медвежий клык и про замысловатую медную пряжку на ремне, отлитую в форме двух зверей, схватившихся в смертной схватке; при застегивании один зверь сцепляется с другим.

— Сам медведя убил?

— А то как же. От чужого зуб не повесишь — засмеют.

— Маловато — один-то.

— Хватит и одного, — с несеверным жаром возразил Николай. — Это тебе не куропатка, а медведь. Костоправ. Как он поднялся тучей в трех шагах из-за колодины — наживой стал. Слава богу, ружье само выстрелило из обоих стволов. Очухался — опять, думаю, неживой. Тьма, полный мрак, и сверху давит, дышать нет мочи. Уж не в могиле ли? Не земля ли давит? А это он лежит, упал на меня и придавил, мертвый… Повесь-ка себе на ремень медвежий клык и тогда будешь знать, маловато это или не маловато.

— Ну, а пряжка? Никогда такой не видывал. Где раздобыл?

— Отец передал, — уже знакомым благочестивым тоном ответил Николай. — А отцу передал его отец. И мне терять ее нельзя. Надо сыну передать.

У этого человека есть святое за душой. Чтит заветы отцов и имеет свои твердые табу. И хотя знаю его не более трех часов, мне надежно с ним и тут, в ночном лесу, и в лодке, под которой чудятся во мгле верстовые глубины.

За полночь у зимника Егангорт мы расстались с провожатыми — Николаем и его напарниками. Переночевали на нарах в нежилой избе, предварительно протопив ее. Наутро, еще раз перебрав рюкзаки, приноровив и пригнав их к спинам, чтоб не били и не давили, своим ходом двинулись по берегу Войкара вверх, в горы, изломанная кромка которых в солнечное утро подпирала на окоеме прозрачное голубое небо.

Берег был низкий, сырой, заросший узловатыми, седыми с изнанки тальниками, в отдельных местах превращался в кочкастое чвакающее болото. Уже через несколько минут рубашка на мне взмокла и прилипла к спине. Тяжелый что валун рюкзак на кочках водил и мотал из стороны в сторону, грозя свалить в мочажину. Хотя изо всех сил я старался не отставать, ничего из этого не получалось. Путешественники один за другим обходили меня, и наконец я оказался вовсе в хвосте. Прыти в ногах не было.

Прежде я ходил первым. Помню, путешествовал по Приполярному Уралу с москвичом Юрием Коринцом. По реке Народе с востока поднялись мы к хребту. У подножия Манараги, в переводе — Медвежьей лапы, в самом деле похожей пятипалой вершиной на поднятую в угрозе медвежью пясть, перевалили на западный склон и по реке Косью сплавились до железной дороги. Пешком брести пришлось очень много, и поэт Коринец сочинил двустишье:

Значит, умел ходить, была прыть. И вот сплыла.

К первому привалу я притащился, когда остальные, сбросив рюкзаки, уже сидели на сухих моховых кочках в зарослях дурманящего багульника, и — кто обтирал платком либо рукавом пот со лба, кто, отлепив щепотью от тела мокрую рубашку, встряхивал ее, стараясь просушить сквознячком, кто блаженно дымил табаком. С непривычки всем жарко, не мне одному.