С директором у Саньки были особые отношения, впрочем, как и со всеми преподавателями. Анна Елисеевна часто отправляла Горского в конец коридора в дальний кабинет с тяжелой черной дверью, которую надо было открывать за красивую ручку, изображающую какое-то животное с рожками. Она не верила, что директор наведет порядок в школе. Но регулярно посылала к нему провинившихся учеников, зная, что он больше всего любит именно этих мальчишек, и при этом злорадно думала: «Вот полюбуйтесь, Иван Константинович, на своего любимчика. Вы говорите, что именно из таких сорванцов и получаются настоящие люди, а практика показывает, что из них выходят хулиганы».
Санька открыл дверь и остановился нерешительно на пороге.
– Можно?
– А-а! Старый знакомый. Заходи, заходи. Ну, что опять натворил? Выкладывай, – строго сказал директор.
– Да что, Ванкстиныч, в самом-то деле…
Иван Константинович не улыбнулся, и глаза его были все такими же строгими, а голос суровым. И все-таки Санька почувствовал, что директор не очень сердится. И он с бесконечными подробностями и длинными отступлениями принялся рассказывать, как они с Зебриком нашли на самолетном кладбище динамку, как Круглый предал пятый «А» и как над ним простерлась справедливая рука возмездия в виде короткого замыкания, как ни с того ни с сего разозлилась Анна Елисеевна.
– А мы ведь не против нее операцию задумали, а против Круглого.
– Значит, целую операцию?
– Нет, не целую. Замкнули, и все. Это совсем не больно. Щекотно только, и все. Швака потом на себе пять раз замыкал и ничего.
– Так-таки и ничего?
– Больше ничего не было, Ванкстиныч, – горячо заверил Санька. – Честное пионерское!
– Да ведь вы урок сорвали.
– Ванкстиныч, да они у нее сами срываются, – с обидой сказал Санька и отвернулся к окну.
Иван Константинович вздохнул. Анна Елисеевна, конечно, знающий педагог, но очень одинокая женщина. И дома одинокая, и в учительской, и в классе. Педантичная, всегда чем-то недовольная, может, потому и одинокая. И дома, и в учительской, и в классе – любят людей веселых, изобретательных, а ей как раз этого не хватает. А знания есть. Может быть, все-таки забрать у нее пятиклассников и передать ей старшие классы? А Трофимчуку отдать это беспокойное хозяйство – пятые классы. А что если его и классным руководителем назначить в пятый «А»? Он с этими изобретателями быстро сойдется. Сам изобретатель.
Иван Константинович вылез из кресла и медленно подошел к окну, и они оба – директор и ученик – молча стали глядеть на школьный двор. Санька беспокойно переминался с ноги на ногу, пытаясь угадать, какое они с Зебриком и Швакой получат наказание. А Иван Константинович раздумывал, что ему делать с Санькой. Простить он этих мальчишек не мог: Анна Елисеевна последнее время стала хитрой. Она отрезала директору все пути к отступлению. Вот и теперь – Саньку послала в кабинет, а Шваку и Зебрика домой за родителями. Хочешь не хочешь, жди.
На пустынном школьном дворе неуютно пристроилась на буме девчонка в клетчатой рубашке. Не идет домой, наверное, этого сорванца ждет. Дружит с мальчишками на равных, часто приходит в школу в рубашке и штанах, и Анне Елисеевне никак не удается заставить ее надевать форму.
– Да что же это Зебриков не идет? – спохватился директор.
– Отца небось дома нет, – сказал Санька и старательно стал колупать подоконник. – Его отец очень занятый человек. У него очень много работы. Он, знаете, как работает? У-ух, как работает. Так, может, никто не работает.
Санька знал, что Зебрик и Швака и не собирались звать родителей. Швака не мог сказать своему отцу, потому что тот не стал бы разбираться, а схватил бы ремень и всыпал, а в школу все равно бы не пошел. А Зебрик боялся огорчить маму. Она, когда огорчается, не может играть на пианино. Руки у нее путаются.
– Придется тебе, Горский, – сказал Иван Константинович, – зайти к Зебриковым и к Смирновым и сказать, что я завтра сам к ним приду.
