Непривычный к такому тону, Мерлин сжался и отпрянул от меня:
– Тебе, кажется, нужен разговорный доктор. А может, это маразм. Возраст портит людям характер. Так или иначе, терапия тебе явно показана.
Тело мне свело, и по спине вверх побежали холодные волны. Сказанное Мерлином стало последней каплей.
– Это с чего же? И почему ты думаешь, что терапия нужна мне? Может, потому, что я затюкана до предела? Потому что мне одиноко? Потому что меня все задолбало? – И те самые, бездумные слова, в которые я не вкладывала смысла и о которых буду жалеть до конца дней, вырвались у меня изо рта: – Ты всю жизнь мне испортил. Лучше б я тебя никогда не рожала. Ну почему ты не можешь быть нормальным?!
Сколько я просидела, страдая душой и телом, рассказывая нашу историю всем, кто пожелает слушать? Я тоскую по чудесному утешению – по улыбке моего сына. Но Мерлин лежит неподвижно, как отброшенный на обочину мертвый зверек. Рука покоится на груди.
С сочувствием кивает мне медсестра, которую я раньше не видела, похлопывает меня по руке. Кажется, я проговорила целую вечность. Меня всю саднит от стыда и безутешных рыданий, и от медсестры я ошалело узнаю, что прошло всего два дня, как моего сына сбила машина. Я совершенно не в себе – и, со всей очевидностью, уже и не буду. Я попросту не могу заглядывать в будущее, даже на одну минуту.
Приходят и уходят врачи. Говорят мне про травму головы, искусственную вентиляцию, двусторонние повреждения ретикулярного образования ромбовидного мозга... Я складываю эту информацию в помойку под названием «мой мыслительный процесс». Медицинский жаргон их темен и невнятен, и я этому рада, ибо не хочу расшифровывать обороты типа «нежелательные последствия недостатка ухода за больным» или «летальный исход». Ген, который во мне отвечает за планирование и ответственность, отморожен намертво.
Мерлин подсоединен к катетеру, капельнице с кровью, внутривенной капельнице с лекарствами и кардиомонитору. Я не свожу глаз с его лица и вымаливаю у богов, в которых не верю, мельчайшего движения брови, незаметнейшего сжатия руки. Но смутные часы все идут и идут – долгие, сумеречные отрезки унылого отчаяния. Меня заживо полосует память о том, что я сказала, и на языке у меня одно лишь жирное, косматое отвращение и бесконечные упреки к себе. Я свежую себя. Я мечтаю только об одном – вдохнуть себя саму назад, в прошлое, отменить запуск тех словесных трансконтинентальных ракет, на которых Мерлин вылетел из гостиной и попал на шоссе.
В глазах режет от бессонницы. Комнату вокруг меня болтает, как палубу тонущего корабля. Кровать Мерлина тоже качается, и мне никак не заставить предметы вокруг замереть. Но спать невозможно. Стоит лишь откинуть голову на спинку кресла и закрыть глаза – и меня опускает в ледяную сырую шахту вины. Истерзанная кошмарами, я подскакиваю и просыпаюсь.
Я наблюдаю, как солнце встает в кровавом месиве красок – жутких, как та авария. Мое горе уже не осязаемо – одна лишь боль в горле и в груди. Темнота накрывает меня плащом. Входит медсестра. У нее жизнерадостный хозяйский вид, будто она зашла на коктейль, а не к пациенту в коме. «Ну, как мы сегодня?»
Она пришла помыть и перевернуть моего любимого мальчика. Я смиренно выхожу из комнаты, расхаживаю по коридорам. Линолеум тут – желчный желто-зеленый. Он клубится у меня под ногами, как тучи. Каждый шаг дается с усилием. Больница пахнет разлагающейся плотью. Я будто бреду вдоль гигантского кишечника. Батареи эмфиземно покряхтывают. Словно при смерти. Рация фельдшера кашляет так, будто подцепила какую-то заразу. Люди, похоже, обходят меня по широкой дуге. Чуют запах горя? Потеряла мужа – вдова; потеряла родителя – сирота; а я кто?
В комнате для родственников прижимаю лоб к холодному окну. Подо мной отвратительные артерии Лондона уже забило тромбами пробок, нервных, шумных. Я недоверчиво глазею на оживленный тарарам жизни, на жизнелюбивый гомон пешеходов, погруженных каждый в свою зачарованную жизнь, и вся удача, какая ни на есть, – при них. Я гляжу на свое отражение в стекле. Смотрю на темные провалы глазниц и лью безмолвные слезы.
