Домой Буян вернулся лишь после полудня. В юрте, добродушно улыбаясь, сидели отец с матерью.
Отец вынул изо рта дымящуюся трубку и улыбнулся Буяну.
— Ну, сынок, через несколько дней отправимся.
— Куда? — Буян даже вздрогнул от удивления.
— Поживешь немного в монастыре, будешь прислуживать Цоржи-бакши. А там, глядишь, мой единственный сын приобщится к великому учению Будды, станет послушником, а потом и ламой.
Неужели ему придется жить у Цоржи-бакши? Буян приуныл, но сказать «не поеду» у него не хватило смелости. Молча стоял он, понурив голову.
— Правильно это, сынок, очень правильно, — торопливо заговорила мать. — Прочтешь там святые книги, станешь хорошим ламой. Завидная тебя ждет судьба! А останешься дома, чего доброго, заберут насильно в эту, как ее, школу.
— Да, да, — подхватил отец. — Воистину так. Ходят слухи, что детей хватают прямо в степи, завязывают им глаза и увозят в эти самые безбожные школы.
— А Цолмон сказал, что осенью сам поедет в школу. Может, он испугался, что его схватят и отправят насильно? — растерянно спросил Буян.
— Конечно! — подтвердил отец. — А как увезут — пиши пропало: обратно уже не вернешься. Соном, по-моему, того, из ума выжил в старости. Бедняга Цолмон — его только пожалеть можно.
— И правда, — подхватила Чимэддолгор, — Соном-гуай стал какой-то странный. Подумать только, что он говорил сегодня утром: «…За народную власть, за заботу партии-освободительницы…» Много всего наговорил… Мне даже неудобно стало: ведь рядом сидел Доно́й, а он богач.
— Мне тоже не понравился его ёрол, — согласился Сэнгэ. — Но ведь говорят, что Соном — член Народной партии. Чего же теперь от него ожидать?
Буян вспомнил, как хорошо говорил о народных школах Соном-гуай. Соврал, наверное…
— Надо бы носки сыну заштопать к отъезду, — снова обратился к жене Сэнгэ. — Пока у тебя есть время.
— И вправду, сейчас примусь за дело, — согласилась Чимэддолгор. — А как с дэлом? У него ведь нет такого, что носят ламы?[21]
— Надо сшить, — рассердился вдруг Сэнгэ. — Он не куда-нибудь едет — в монастырь! Будет на богослужениях. В светском дэле никак нельзя!
Чимэддолгор перелила чай в кувшин, потом вытащила из-под кровати гутулы Буяна, чтобы достать оттуда войлочные подследы и чулки и начать штопать.
— Мама, не надо, — всполошился Буян. — У меня на чулках нет дырок.
— Ну нет так нет, — сказала мать и собралась уже положить сапоги на место, как вдруг из голенища прямо к ее ногам упал свернутый в трубочку листок бумаги.
— Это еще что? — вздрогнула Чимэддолгор.
Буян недолго думая выхватил листок из рук матери и кинулся к двери. Но Сэнгэ успел схватить его за край рубашки и подтащить к себе. Он вырвал из рук сына листок.
— Да ведь это тот самый портрет! — закричал он, и на Буяна посыпались пощечины.
Сжав зубы, Буян терпел. Но последний удар был таким сильным, что он не смог удержаться и разрыдался.
А Сэнгэ, грозно насупив брови, резко повернулся к Чимэддолгор:
— Ты почему вернула ему эту штуку?
Она покраснела.
— Я ничего не давала. Выбросила во двор, а он, наверно, нашел.
— Вы оба сами не знаете, что творите! — разбушевался Сэнгэ. — Носитесь с этой бумажкой, как со святыней. Вы что, хотите беду на наш дом накликать?
Наконец Сэнгэ успокоился и покосился на плачущего Буяна.
— Да, попал сын к черту на крючок. Что делать будем?
— Да что же теперь делать, — сокрушенно вздохнула Чимэддолгор. — Может, посоветоваться с Цоржи-бакши? — Но тут же передумала: — Лучше возьми-ка сам этот листок, — обратилась она к мужу, — да отвези куда подальше и выбрось.
К счастью, весь этот разговор слышал Цолмон. Он играл неподалеку от юрты и, услыхав ругань и плач приятеля, понял, в чем дело. Эх, жаль, пропадет картинка! А Буян так берег ее, даже на папиросную коробку не захотел сменять.
Цолмон притаился за юртой — и правильно сделал. Полог с силой распахнулся, из юрты выбежал рассвирепевший Сэнгэ. Он вскочил на коня и поскакал к холму, на вершине которого стояла обо́.[22] Цолмон со всех ног бросился туда же.
Вечером, когда пришло время загонять овец, Цолмон встретился с Буяном, взглянул на его заплаканные глаза и сказал:
