Она уговаривала себя, что этого просто не может быть. Она всю ночь не спала, думала разные малоприятные мысли, вот ей и мерещится всякая ерунда. Но она знала, что это правда. Она знала, кто такой Джек. Просто теперь подтвердилось то, что она знала втайне уже давно: никакой он не Джек. И никогда Джеком не будет, сколько бы она ни дарила ему кошельков с этим именем, выжженным в уголке.
Обмирая от ужаса, она смотрела на единственную официальную фотографию мальчика, который теперь стал мужчиной. Мужчиной, с которым она спала и которого любила. Сейчас его вряд ли бы кто-то узнал. Он действительно изменился; насколько это вообще возможно, чтобы человек изменился за пятнадцать лет. Во-первых, зубы. Они были теперь совершенно другими: не такими кривыми, как раньше. Мишель столько раз водила языком по его идеальным и ровным передним зубам. И ей даже в голову не приходило, что они могут быть искусственными. Хотя глаза — да. Глаза были прежние. Голубые, как у сибирской лайки. Глаза, что смотрели на нее с таким восторгом и горели желанием.
Мишель провела пальцем по лицу мальчика на фотографии в газете. Высокие скулы, но щеки по-детски пухлявые. Да, лицо изменилось. Но она знала это лицо, ведь она столько раз целовала его, с упоением: то нежно, то чуть ли не задыхаясь от страсти. И эти губы… любимые губы. На снимке в газете они кривились в злобной усмешке, но она знала их совершенно другими: они целовали ее и шептали ей всякие милые глупости. Его волосы на фотографии были гораздо темнее — как у человека, который вообще никогда не бывает на солнце. И все-таки это был Джек. Хотя, наверное, будет вернее сказать: этот мальчик на снимке теперь стал Джеком. А значит, ко1да-то Джек был этим мальчиком. И это меняло все.
Если бы он рассказал ей все сам, она бы поняла и простила. Да, простила бы. В этом она абсолютно уверена. В детстве она была далеко не пай-девочкой и совершала поступки, которыми не стоит гордиться. Она любила командовать, никого не жалела и презирала плакс и слабаков, которых буквально травила. Уже потом, когда Мишель стала старше, она поняла, что вела себя просто по-свински. И, наверное, многих обидела. И обидела сильно. Конечно, в другой весовой категории. Не в той же лиге, что Джек. И все же они играли в од1гу игру. Когда тебе весело, если сделать кому-то больно. Теперь она не такая, какой была в детстве. И не она одна. Так происходит со всеми. Люди меняются. Собственно, это и означает, что человек взрослеет. И почему с Джеком должно быть иначе?
Хотя, может быть, все не так просто. Может быть, ей никогда не понять его, никогда. Но она бы смогла простить. Да, смогла бы. Если бы он сам все рассказал.
Но смогла бы она после этого остаться с ним? И родить от него ребенка? Смогла бы она оставить ребенка с ним наедине? То, что он сделал, никак не вязалось с тем человеком, которого она любит. Если все еще любит. Если она еще может его любить. Если она вольна выбирать.
На указателе у дороги написано: «Блэкпул 20 миль». В общем-то, место не хуже любого другого. Ей все равно надо где-то остановиться. На несколько дней, а то, может быть, и па неделю. Чтобы спокойно подумать.
W как в Worm
Червивое яблоко
План родился в метро. Он держался за верхнюю перекладину, которая, как всегда, была жирной и скользкой: желтый пластик в следах потных рук пассажиров. В вагоне было душно и жарко, его руки тоже вспотели. Его немного подташнивало из-за плотного запаха людского пота. Хотелось скорее на улицу. И еще — вымыть руки. Ему было противно держаться за грязный поручень. Но поезд дергался, и приходилось держаться. Страх упасть, потерять лицо был сильнее брезгливости. Другие пассажиры — счастливчики, которым удалось сесть, которым вообще удавалось многое, и жизнь у них была интересней и лучше, — легонько покачивались взад-вперед, словно сонные пациенты психушки. «Еще день — еще доллар», — подумал он, и его аж передернуло. Подсознание само выдавало эти избитые фразы, банальности, которые он постеснялся бы произносить вслух, слова, заставлявшие его морщиться всякий раз, когда он что-то такое слышал или даже когда они просто всплывали в мыслях. Так мог бы сказать его папа. Папа вообще любил всякую пафосную поебень, второсортные «перлы житейской мудрости» из второсортных же фильмов.
