А не верил своим ушам. Мат, оскорбления, угрозы, бахвальство — все это резало слух. Некоторые высказывания разносились эхом по всему коридору, от двери к двери. Фразы четкие и недвусмысленные. Убийственные.
— Новенький, три-семнадцать, открой окно, — выкрикнул кто-то.
— Это тебя, — сказал сверху Асендадо.
— Новенький, три-семнадцать, подойди, нах, к окну.
— Подойди, новенький. А то хуже будет. — Последняя реплика прозвучала так близко, как будто кричали из соседней камеры.
— Лучше подойди, — равнодушно проговорил Асендадо. — Они не отстанут, пока не подойдешь. Подойди к двери и сделай так, чтобы они поняли, что ты не боишься.
А боялся, очень боялся. Но он отложил свой мешок, поднялся и подошел к окну, забранному решеткой.
— Новенький, три-семнадцать, открой, бля, окно.
— Погоди, пока не открывай, — сказал Асендадо. — Я укроюсь. А то там холодно.
А уже бил озноб. Все стекло и подоконник, когда-то белый, были забрызганы чем-то коричневым. Мир снаружи был разделен на квадраты толстыми прутьями решетки. А открыл окно, и голоса сразу сделались громче. Крики носились в воздухе, как воронье, перелетая с места на место. Страшные, мерзкие, громкие. Похабные заявления, кто чего сделал с чьей мамой. А и не знал, что такое вообще можно сделать с кем бы то ни было.
— Новенький, три-семнадцать, открой, нах…
— Открыл уже! — крикнул Асендадо со своей верхней койки.
— Новенький, как тебя звать? — спросил кто-то поблизости.
А ответил. Все равно это имя, которое он назвал, было ненастоящим. Сценический псевдоним для выступления в этой колонии.
— За что загремел?
Терри ему говорил, что этот вопрос задавать не положено и что все равно ему будут его задавать. Они все отработали: подробности, даты. Факты из жизни, которые А выучил так хорошо, что потом они стали частью другой биографии, биографии Джека: еще одного молодого парня с похожей историей. Еще одного молодого парня, который не совершал ничего ужасного.
— Чего молчишь? Трахнул, что ли, какую-нибудь малолетку? Или грохнул кого-то?
Нет, никого он не грохнул. Никого не обидел. Просто угонял машины. Не по злобе, а чтобы развлечься. Он страсть как любит кататься. Машины к тому же были застрахованы. Никто не пострадал. Никаких жертв, никакого насилия. Он не убийца и не насильник. Ни в коем случае.
— Отвечай, ты, придурок. За что сидишь?
— За угоны. — А и сам понимал, что его голос звучит как-то очень пискляво и звонко, слишком надрывно. Он попытался слегка успокоиться и положил руки перед собой, растопырив пальцы — чтобы было, па чем сосредоточиться.
— Отдрючь свою мамочку!
— Мамы нет, она умерла.
— Тогда отдрючь ее за упокой.
Отовсюду раздался смех. А словно вдруг перенесся в прошлое — в то время, когда его все травили, и все вокруг, кажется, сотрясалось издевательским смехом. Но настоящее было страшнее прошлого, и воспоминания быстро поблекли.
Вдохновленный своим ударом, попавшим в цель, тот же голос велел А чего-нибудь спеть.
— Чего спеть? — спросил А.
— У нашей мамы есть баран.[18]
Снова смех. Кое-кто принялся колотить по решеткам, в знак одобрения.
— Пой, новенький, а то утром ноги тебе поломаю, нах, — выкрикнул голос. А попытался представить себе этого парня, который к нему обращался: такой здоровенный амбал, скривленные губы, изо рта брызжет слюна.
— Не пой, — сказал другой голос, тихий голос у А за спиной. Асендадо сидел на койке, по-прежнему кутаясь в одеяло.
— Но ты же слышал, что он сказал: что он со мной сделает, если я не спою.
— А если споешь, так и будешь петь снова и снова, до посинения, пока уже больше не сможешь петь, но все равно будешь петь. Понимаешь, приятель, надо сохранять достоинство. Это — единственное, что у нас есть.
— Пой, недоумок!
— Не делай этого, парень. Поверь мне, я говорю правду. Блин, мне, знаешь, не хочется, чтобы со мной в одной камере сидела какая-то тряпка.
А собрался закрыть окно. Голос заорал на него:
— Сейчас закроешь окно, и завтра ты, бля, покойник. Размажу по стенке, ничем потом не соскребут. Не вздумай закрыть окно, ты, пиздюк.
А потом все закончилось. Окно закрылось. И вместе с ним — дверь в то, что могло бы быть.
