Яма была глубокая. Шесть футов вверх — это мало, но шесть футов вниз — очень много. На дне была бурая лужа, и там копошился червяк, пытаясь выбраться из воды. А подумал, что, может быть, червяку и не стоит так напрягаться. Считается, что утонуть — это далее приятно. Если не сопротивляться.
Слез уже не было. Но лучше бы они были. Когда А плакал, боль не то чтобы забывалась, просто он меньше думал о боли.
Мама всегда говорила ему, что ей хочется, чтобы ее тело кремировали. А пепел развеяли над морем, с пирса в Хартпуле, где отец сделал ей предложение. Но когда мама узнала о своей болезни, она перестала об этом говорить. А решил, что она передумала. Но ему было так неприятно думать о том, что мама сгниет в земле. И что сквозь нее будут ползать какие-то червяки.
Носильщики опустили гроб в землю. «Природа не терпит пустоты», — сказала однажды мать, пропалывая цветочную клумбу. И стоя там, у могилы, А вдруг осознал, что мама заполняла в нем некую пустоту. Ту пустоту, которую отвергает даже природа. Которую, может быть, отвергают все, кроме матери.
Это было тяжелое чувство, и особенно — для ребенка. То же самое, но не так сильно, он испытал, когда отец убрал зеркало из прихожей. А всегда смотрелся в него, проходя мимо. И вовсе не для того, чтобы полюбоваться собой — любоваться там было особенно не на что, — а скорее, из любопытства: что в нем такого противного, что его все презирают? Когда зеркало сняли, он, наверное, еще с месяц по привычке поглядывал на то место, где оно было раньше, и каждый раз обмирал от страха. Глядя в зеркало, А искал подтверждения тому, что он есть, но теперь его взгляд натыкался на пустую стену, и это действительно было жутко. То же самое, только сильнее, он испытал и на маминых похоронах.
В последние несколько дней были морозы. В примятой траве еще виднелись следы гусениц миниатюрного экскаватора, который пришлось подогнать, чтобы вырыть могилу.
По указанию викария А и его отец взяли по горсти смерзшейся жесткой земли. Земляные комочки рассыпались по крышке гроба. Звук был похож на приглушенную барабанную дробь. Но ничего не случилось. Никакого волшебства, никаких магических трюков. И Пол Дениэлс[13] не появился; и все, что было, было по-настоящему. Не понарошку.
Преподобный Лонг торопливо бубнил слова заупокойной службы, что лишний раз подтверждало, что для него это было всего лишь работой. Работой, которая уже близилась к завершению. Поминок не будет. А вернется в колонию вместе с Терри. Отцу нужно будет уладить кое-какие дела.
Вообще-то Терри не полагалось так делать, но перед тем, как садиться в машину, он на пару минут оставил А наедине с отцом. Чтобы они могли поговорить, не смущаясь присутствия посторонних. Чего они с папой не делали уже почти два года.
Но, как оказалось, говорить было, в сущности не о чем. Так часто бывает, когда нужно сказать очень много всего: просто не знаешь, с чего начать. Они пожали друг другу руки. Отец сказал А, что он его любит и что скоро приедет его навестить; такой же скованный и равнодушный, как и могильщик, стоявший неподалеку. А сказал папе, что тоже любит его и будет ждать с нетерпением, когда он приедет.
Ложь за ложь. Правда за правду.
Через месяц А получил от отца письмо. Отец писал, что ему предложили работу в Кувейте. В рамках программы защиты свидетелей; чтобы оградить его от всеобщей ненависти и истерии. Он писал, что выезжать надо немедленно и что он уже не успевает заехать к А. Око за око. Зуб за зуб.
Той зимой распалась не только его семья.
Поначалу Терри себя уговаривал, что ничего не происходит. Старательно не обращал внимания на то любопытное обстоятельство, что жена иной раз буквально бросается к телефону, чтобы первой взять трубку. В те «иные разы», когда она так и так ошивается где-то поблизости от телефона. Не придавая особого значения собственной внешности, Терри был на удивление восприимчив к тому, как выглядят окружающие; и на каком-то глубинном уровне он, конечно же, осознавал, что в последнее время жена наряжается на работу так, как раньше одевалась только в особо торжественных случаях. Но ему нравилось, что она хорошо выглядит и что вещи не висят без дела в шкафу. Он думал, что это — хороший знак, перемена в застарелых привычках. Даже когда обнаружил в плетеной корзине для грязного белья те самые французские трусики. Белые, шелковые, типа шортиков. Которые возбуждали его, даже когда он просто представлял их себе. Про которые он знал, что жена надевает их только тогда, когда хочет, чтобы он их увидел на ней. Но даже когда он увидел их в стирке в энный раз за последние три недели, он все равно смог заставить себя поверить, что все хорошо.
