— Не злись, братец Маанапе, не злись, брат Господень Иуда Фаддей еще не так страдал!
Что за великолепное зрелище: на краю залитой Солнцем пещеры три брата — белый, красный и черный — горделиво стоят голышом и смотрят вдаль. Все жители речных зарослей собрались поглазеть. Черный кайман, красный кайман, желтобрюхий кайман, гигантский крокодиловый кайман — все эти кайманы подняли над водой и вытаращили свои каменные глаза. На ветвях инги, анинги, водяного ореха, трубного дерева, пальм и других растущих на берегу деревьев все сорок видов бразильских обезьян: сапажу, саймири, ревуны, коаты, толстые шерстистые обезьяны, бородатые красноспинные сáки, кайрáры смотрели, брызжа слюной от зависти. А птицы, зеленые, желтые, черные, серые, красные, — все самые разноцветные птицы в изумлении рты раскрыли, да петь забыли. Макунаима рассердился не на шутку. Он звонко хлопнул себя по бокам и крикнул природе:
— Ну, что уставилась!
Тогда вся живность бросилась врассыпную, а трое братьев вновь отправились в путь.
И вот они уже шли по землям, омываемым потоком Тьетé. А в этих землях бурбон льется рекой, и традиционная монета здесь уже не какао, а называется так: деньги, медяки, конту, десятки, милрейсы, пятаки, червонцы, гроши, реалы, пятихатки, полтинники, железяки, цветные бумажки, звонкие, — и товар, которому ползерна какао красная цена, здесь не уступят и за двадцать тысяч зерен. Макунаима всерьез разозлился. Искать работу? Чтоб ему, герою, пришлось работать?..
— Ай, как же лень! — пробормотал он в отчаянии.
Он уже готов был отказаться от похода и вернуться обратно в места, где он был императором. Но брат Маанапе сказал так:
— Хватит уже упрямиться, братец! Мангровое дерево не скорбит по погибшему раку! — черт подери! — не переживай ты так, уж я все улажу!
В штате Сан-Паулу он потратил часть казны на еду, а остальное разменял на Бирже на восемьдесят новеньких конту. Маанапе был колдун. Восемьдесят конту — не так уж много, но, хорошенько подумав, герой наконец сказал братьям:
— Спокойно. Мы уж как-нибудь с этим перебьемся, ведь коли хочешь коня вовсе без изъяна — ходи пешком.
На эти медяки Макунаима и жил.
И вот однажды темной холодной ночью братья добрались до громадного города Сан-Паулу, что раскинулся на брегах потока Тьетé, по которому ходят каноэ. И тут громко закричали, прощаясь с героем, императорские попугаи. И красочная разноцветная свита исчезла вдали, возвращаясь в свои северные леса.
Братья шли теперь по саванне, в которой повсюду росли пальмы инажá, оурикури, бакáба, мукажá, мирити, тукумáн, но вместо ягод и кокосовых орехов их кроны венчали перья дыма. С неба, белого от постоянного дождя, все звезды сошли на улицы города. Макунаима первым делом пустился на поиски Си. Эх! Ее не забыть ему никогда, ведь она была колдунья и знала, что гамак для забав, сплетенный из ее собственных волос, сделает ее незабываемой. Макунаима искал-искал, но на улицах и площадях встречались ему такие белые, такие белоснежные женщины, такие — просто ахнуть можно!.. У героя аж дух захватывало. Он себя забыл от сладострастия и такой красоты, прикасался к женщинам, приговаривая нежно: «Какие беленькие! какие нежненькие! маниокины дочери!». Наконец, он отобрал трех и позабавился с ними на странном гамаке, который был поставлен на полу в хижине повыше гор в Паранагуá. А потом — ведь гамак был жесткий — он разлегся поперек на всех трех девушках. Эта ночь стоила ему четыреста медяков.
А утром герой понять ничего не мог. Он проснулся от криков диких зверей, доносившихся снизу, с улиц, и отскакивающих эхом от стен огромных хижин. А та обезьяна, что подняла его почти на крышу этого огромного сарая, в котором он уснул… Что за дивные звери! Какое великое множество хриплых бук, гигантских аистов, огромных говорящих макак, колдовских птиц и жар-змей на потайных тропах, в подземных ходах, на череде холмов, в которых были продырявлены отверстия, из которых выходило множество народу, и все белые-белые, вот уж точно маниокины дети!.. Герой ничегошеньки не понимал. А ведь женщины еще с ночи пытались, смеясь, втолковать ему, что макака — это никакая не макака, что называется она лифт и что это машина. А с утра они объяснили герою, что весь этот шум, гам, свист, крик, визг, топот, рычанье — совсем не то, что кажется, ведь это клаксоны, дверные звонки, свистки, моторы — и все это машины. Пумы — это вовсе никакие не пумы, это «форды», «хапмобили», «шевроле», «доджи», «мармоны» — и это тоже машины. Муравьеды, жар-змеи, пальмы, на которых вместо плодов растет дым — это грузовики, трамваи, светящаяся реклама, часы, фонари, радиоприемники, мотоциклы, телефоны, столбы линии электропередач, заводские трубы… Это машины, и все, что ни есть в городе, тоже машина и только машина! Герой молча слушал и мотал на ус. И иногда дрожал от страха. И вновь неподвижно сидел, машинально внимал в холодном оцепенении. Его охватило полное зависти уважение к этой поистине сильной богине, женственному Тупану, которого дети маниоки называли Машиной и песнь которой призывнее и громче, чем песни Матери Воды, а ведь она какие пузыри своим голосом по воде пускает.
