Столько читаешь, что - устаешь и немножко сердишься порою".
И пока я читал это письмо, то весело и бодро думал: вот хитрец! - он "не понял какого-то, видимо, недоступного ему смысла"... А ведь дело ясное: просто не хотел говорить "низких истин" в лоб, по любви же своей к "начинающим", предпочел "возвышающий обман" для "окрыления". Творчество вещь "нутряная" и "тонкая": ударишь с размаху - загубишь молодую душу... И потом чего стоит эта приписка: "не сердитесь"... Уж чего сердиться, когда нежнее этого письма ничего придумать нельзя.
И действительно, по глаголу Горького, рукопись была принята в "Заветах", но, по случаю войны, не была напечатана и по "цензурным" соображениям и потому, что журнал прихлопнули. Потом она в совершенно переработанном виде была напечатана уже в "Наших днях", во 2-й книге.
В то время, когда стала выходить "Летопись", я жил в очень глухом углу - учительствовал в казачьей станице на Кубани. Литературной атмосферой я никогда не дышал и на писателей, которые жили в столицах, смотрел как на людей "не от мира сего". Думал, как школьник, как всякий "ничтожный мира", прозябающий в мурье, "по-пушкински" думал, что писатель - это жрец, который только и делает, что приносит "жертвы Аполлону". Я мечтал, что вот придет время, и этот Аполлон совершит чудо: я, Федор Гладков, буду призван к торжественному принесению гекатомбы. Я "ковырял" себя беспощадно, доходил до отрицания в себе всякой способности к творчеству, не верил в себя временами до отчаяния, и этот болезненный самоанализ доводил меня до полной безнадежности.
И все же в часы бодрости я написал рассказ "Единородный сын" (теперь "Пучина") и опять послал Горькому.
Я уж ни на кого не надеялся, никому не верил и только по-прежнему неугасимо горел во мне гигантский образ Горького. К кому же и обращаться за поддержкой, как не к нему? Получаю от него трогательное письмо и поздравление: рукопись принята в "Летописи" и будет скоро напечатана. А приписка в письме: "Работайте, не щадя сил, и все, что напишете, присылайте мне..." - всколыхнула меня, как огромная теплая волна.
В первые же дни февральской революции я бурно устремился в Питер - во что бы то ни стало увидеть наконец Горького - живого Горького, образ которого, созданный мною, я носил в душе целых восемнадцать лет.
День был промозглый, пегий, грузный, суровый. Бурое небо давило на город, и он непроглядно туманился, распластанный, казарменный, жутко-огромный и грохотал грузовиками. Нева была еще забита льдом, но он уже дрожал в судорогах, был старый, грязно-зеленый и грозный.
У мостов вода уже бурлила черными полыньями в водоворотах. И весь город упруго и буйно дрожал, нервно волновался шинельно-серыми толпами, невидимыми оркестрами и странной стихийной стремительностью пепельных человеческих масс. Было такое ощущение, что этот огромный город накануне был охвачен необъятным пожаром, а теперь - всюду дым, пепелища, и люди еще переживают эту пожарную лихорадку.
В редакции "Летописи" - нутряная тишина и успокоенный электрический свет. А. Н. Тихонов ввел меня в уютную темную комнату. Матово-зеленый абажур мерцал скрытым фосфорическим сиянием и будто совсем не освещал комнаты. Да, моя рукопись принята и будет напечатана в одной из очередных книжек "Летописи". Алексей Максимович? Но его трудно увидеть - он очень занят.
Впрочем, меня он примет. Завтра к часу дня он будет ждать меня.
В назначенный час я был уже на Кронверкском. Огромный серый пятиэтажный дом. Тяжелые дубовые двери подъезда. Робко борюсь с дверью и не могу осилить.
Заперты? Не могу найти кнопки звонка. Иду в ворота, во двор. Обычный гулкий двор - колодец в отвесных утесах высоченных стен. Навстречу идет старушка - должно быть, няня.
- Скажите, бабушка, как пройти к Алексею Максимовичу Пешкову?
Сморщенное лицо ее в недоумении.
- Пешкова? Такого нет здесь... не знаю... не слышала...
- Как не слышали, бабушка! Он живет здесь. Ну, Горький - как же вы не знаете?
Лицо вспыхнуло, в глазах - искорки, морщинки молодеют.
- Ну, батюшка, так бы и сказал. А то - Пешков. Вон он - на пятом этаже. Да вы бы с парадного. Чего же вы со двора-то?
