Вы знаете, что на юге военные чувствуют себя гораздо свободнее, чем в городских гарнизонах, и между офицером и солдатом существуют особые, товарищеские отношения, которых вы нигде в другом месте не встретите.
Капитан расхохотался.
— И ты это сделаешь, молодец?
— Да, господин капитан, и если пожелаете, захвачу все племя и пригоню его к вам.
Комендант форта, большой чудак, поймал его на слове:
— Поезжай завтра же утром, возьми шесть человек по своему выбору, но если не исполнишь обещанного, берегись!
Вахмистр усмехнулся в усы:
— Не сомневайтесь, господин комендант. Пленники будут здесь самое позднее в среду около полудня.
Этот вахмистр, по прозванию Махмед-Продувной, был действительно человек необычайный, — турок, настоящий турок, поступивший на французскую службу после очень бурной и, конечно, довольно темной жизни. Он побывал во многих странах — Греции, Малой Азии, Египте, Палестине — и на своем веку совершил, наверно, немало преступлений. Это был настоящий башибузук, смелый, разгульный, жестокий и веселый, невозмутимо веселый, по-восточному. Он был толстый, очень толстый, но ловкий, как обезьяна, и замечательный наездник. Усы его, невероятно густые и длинные, вызывали у меня смутные представления о полумесяце и ятагоне. Он дикой ненавистью ненавидел арабов, преследовал их с чудовищной жестокостью и коварством, непрерывно изобретал для них все новые ловушки и хитроумные, страшные козни.
К тому же он отличался невероятной силой и просто фантастической смелостью.
Комендант сказал ему:
— Выбирай людей, молодец.
Махмед взял меня. Храбрец мне доверял, и я предался ему телом и душой, так как эта честь доставила мне тогда не меньше радости, чем впоследствии крест Почетного легиона.
Итак, на следующее утро, с рассветом, мы двинулись в путь всемером, всего-навсего всемером. Мои товарищи принадлежали к числу тех бандитов, тех разбойников, которые, избороздив все существующие страны и всласть там пограбив, поступали наконец на службу в какой-нибудь иностранный легион. В те времена наша африканская армия кишела подобными негодяями, людьми без стыда, без совести, хотя они и были отличными солдатами.
Махмед роздал нам по десятку веревок, причем каждая была длиной около метра. Мне же, как самому младшему и самому легкому, дали еще вдобавок длиннейшую веревку в сто метров. Когда Махмеда спросили, для чего ему эти веревки, он ответил, как всегда невозмутимо и загадочно:
— Будем удить рыбу по-арабски.
И хитро прищурил глаз, — манеру эту он перенял от старого стрелка-парижанина из африканского легиона.
Махмед ехал впереди отряда в красном тюрбане, который всегда носил в походе, и радостно ухмылялся в огромные усы.
Он был действительно великолепен, этот здоровенный турок, толстопузый, широкоплечий, как колосс, и невозмутимо спокойный. Под ним была невысокая, но сильная белая лошадь, и казалось, что всадник раз в десять больше своего коня.
Мы спускались в долину Шелиффа по узкой лощине, каменистой, голой, совершенно желтой, и толковали о своей экспедиции. Спутники мои говорили с акцентом, каждый на свой лад, потому что в отряде, кроме трех французов, было двое греков, испанец и американец. Что касается Махмеда-Продувного, то он картавил самым невероятным образом.
Солнце, ужасное солнце, южное солнце, о котором и понятия не имеют на противоположном берегу Средиземного моря, жгло нам плечи, и мы ехали шагом, как всегда ездят в этих странах.
За все утро мы не встретили ни одного дерева, ни одного араба.
В первом часу дня мы остановились у маленького источника, струившегося между камней, достали из походных сумок хлеб и вяленую баранину и после двадцатиминутного привала снова двинулись в путь.
Наконец к шести часам вечера, сделав по приказанию нашего начальника большой крюк, мы увидели за песчаным бугром арабское кочевье. Низкие коричневые шатры выделялись темными пятнами на желтой земле и казались большими грибами, выросшими в пустыне у подножия красного, обожженного солнцем пригорка.
Там были те, кого мы искали. Немного поодаль, на лужайке, поросшей темно-зеленой альфой, паслись привязанные лошади.
