Серов перевел взгляд на огоньки испанского судна и начал тихо напевать:
По рыбам, по звездам
Проносит шаланду:
Три грека в Одессу
Везут контрабанду.
На правом борту,
Что над пропастью вырос,
Янаки, Ставраки,
Папа Сатырос.
А ветер как гикнет,
Как мимо просвищет,
Как двинет барашком
Под звонкое днище,
Чтоб гвозди звенели,
За спиной послышалось деликатное покашливание, и он резко обернулся, с привычной сноровкой нашаривая рукоять пистолета. В свете носового фонаря перед ним маячили две бородатые смуглые рожи: мальтиец Деласкес и крещеный мавр Абдалла, приятели-контрабандисты, а может, еретики. Верно говорится: помяни черта, а он уже тут.
– Господин… – Деласкес поклонился, и мавр, будто тень, повторил его движение. – Мессир капитан…
– Все добрые христиане дрыхнут без задних ног, – сказал Серов на английском. – А вы что не спите? Или совесть нечиста?
– Ты помиловал нас, господин, и нет у тебя слуг вернее и преданнее. Клянусь в том ранами Христовыми! – Мальтиец снова склонил голову, и в его темных глазах сверкнули отблески фонаря. – Прости, что я тебя тревожу… У Абдаллы, моего компаньона, уши, как у сторожевого пса. Востину он слышит, как поет ветер в облаках и говорят морские рыбы.
– Ветра нет, а рыбы безмолвны, – нахмурившись, молвил Серов. – Значит, твой приятель услышал что-то другое?
– Услышал. – Деласкес толкнул мавра локтем. – Скажи синьору капитану, Абдалла. Скажи, что шепчет тебе море. Скажи быстрей, пока нити наших жизней не перерезаны клинком беды.
Цветисто выражается, подумалось Серову. Сразу видно, восточный человек! Он перевел взгляд на мавра и кивнул.
– Говори!
– Плэск, – гортанно пробормотал тот на английском, – плэск и скрып, мой гаспадин. В уключинах трапки, чтобы не скрыпэло, но я слышать. Плэск и скрып!
– О чем он толкует, Деласкес?
– Весла, – пояснил мальтиец. Его смуглое лицо побледнело, он заговорил, мешая английские, испанские и итальянские слова: – Это весла, дон капитан. Абдалла слышит, как скрипят в уключинах весла и как плещет вода. Здесь плохое место, синьор. Сорок миль до магрибского берега, и на каждую милю – по двадцать разбойников-магометан. Они кровожадны и свирепы, как голодные волки. Они…
– Сейчас штиль и полное безветрие, – прервал Деласкеса Серов. – Они что же, на веслах идут?
– Да, сэр. У них такие корабли, которых нет на севере, ни у кастильцев нет, ни у франков и британцев. Шебеки.[19] И если Абдалла не ошибся…
Призвав его к молчанию взмахом руки, Серов прислушался. Если не считать храпа спящих и шороха шагов дежуривших на квартердеке корсаров, вокруг царила мертвая тишина. Тишина и темнота; только от фонаря падало на воду размытое светлое пятно да сияли в вышине равнодушные звезды.
Тянулось время – минута, другая, третья… Скрипа Серов не различил, но будто появился звук, каким сопровождается колыхание воды. Потом он услышал стук. Весло ударило о весло?..
– Береженого бог бережет, – пробормотал он и выпалил из пистолета в воздух. – Ван Мандер, бей тревогу! Нас атакуют! Галеры!
На корме громко и часто забил колокол. Серов ринулся на ют, перешагивая через зашевелившиеся тела, пиная их ногами, крича во весь голос:
– Подъем, сучьи дети! Вставайте и беритесь за оружие! Тегг! Где ты, Тегг? На орудийную палубу! Боб, Кук, Тернан, проснитесь! Собирайте людей! Факелы… побольше факелов к бортам!
Его экипаж поднимался. Любое воинство, что было прошлый день в сражении и одержало победу, любые бойцы, набившие брюхо и накачавшиеся мансанильей до бровей – словом, любые вояки, застигнутые неприятелем врасплох, во сне и в темноте, пришли бы в замешательство. Но только не эти! Ночной бой был для них привычен, а переход от сна к бодрствованию занимал секунды: встать, проверить, заряжен ли мушкет, и сунуть за пояс топор или саблю. То были люди, не расслаблявшиеся в море никогда; не корабельные пушки, не оружие и даже не воинское искусство являлись их главной силой, а эта постоянная готовность к битве и смерти. Желательно чужой.
Серову освободили дорогу. Уже у трапа, поднимаясь на квартердек, он услышал голос Хрипатого Боба:
– Кто на нас тянет, капитан? Хрр… Кому тут жить надоело?
