Когда Сильвестр посвятил меня в рыцари, уход из Дома стал частью платы. Я согласилась без колебаний и после этого видела Дэвина лишь дважды. Один раз в тот день, когда сказала ему, что ухожу, и еще один раз…
Я переключила внимание снова на дорогу. Улицы становились все хуже. По мере того как я ехала, запустение уступало место упадку. Моя цель находилась в самом сердце гниения, в месте, где собираются только те люди, которым некуда больше идти. Это не место для детей - никогда не было местом для детей, - и, может быть, поэтому мы сбивались здесь, в умирающем Неверленде, где правил мужчина, который скорее был Капитаном Крюком, нежели Питером Пэном. «Ты вернешься», - сказал мне Дэвин, когда я уходила с исцарапанными запястьями и горевшими от боли губами, и он оказался прав, потому что вот она я. Возвращаюсь в Дом.
Здание, перед которым я припарковалась, выглядело заброшенным, но после заката оно служило домом для двадцати человек. Теперь, когда я отъехала от моря, воздух здесь казался еще холоднее. Я подобрала влажную юбку и, дрожа, заперла дверцу машины. Ничто не изменилось. Разве что на обертках в канаве были другие логотипы и у музыки, грохочущей на заднем плане, была другая мелодия. Но глаза, созданий, наблюдавших за мной из дверных проемов и окон, остались такими же: голодными, сердитыми и надеющимися. Им всем что-то было надо, и каждый надеялся, что я им это дам.
Свист и оскорбления преследовали меня по пути к крошечной непривлекательной витрине на первом этаже, зажатой между обваливающимся мотелем и круглосуточным массажным салоном. Я остановилась, чувствуя, будто вернулась назад во времени. Все было точно таким же, Вплоть до застоявшихся миазмов удовольствия, боли и обещаний, таких же лживо возбуждающих, как духи проститутки. Попасть внутрь было легко, потому что Дэвин этого хотел. Выбраться оттуда - вот в чем заключалась сложность.
Большая витрина была закрыта фанерой, изрисованной граффити, над дверью висела простая медная табличка: «Дом, где ты останавливаешься». Табличка никогда не тускнела и не пачкалась, на ней были настолько мощные чары для отвода глаз, что я никогда не видела, чтобы хоть один человек взглянул в сторону этого дома, не говоря уже о двери. Дэвин сказал, что купил ее у чистокровной коблинау, обменяв табличку вместе с чарами на один час в его объятиях. Я назвала его лжецом, когда он первый раз рассказал мне об этом. Коблинау - уродливые одинокие создания, которые любят металл больше, чем воздух, и плата, которую приходится давать им в обмен на клинок или браслет их работы, настолько высока, что я не могла представить, чтобы он выиграл хотя бы кольцо, не говоря уже о большем.
Мне понадобилось немного времени, чтобы понять, что он не лгал. С легкостью использовать чьи-то нужды для собственного преимущества - это именно тот прием, В котором Дэвин был особенно силен. Он воровал то, что Котел, делясь добытым нечестным путем со своими детьми - девочками с пустыми глазами и мальчиками с влажными ладонями, приходившими к нему с мольбами о помощи. Теперь я снова здесь и молю о том же.
Я открыла дверь и вошла внутрь.
Главная комната Дома - просторная и квадратная, вставленная старой мебелью и освещенная найденным на помойке электрическим генератором, который питал два холодильника, старый музыкальный автомат и люстры. Из музыкального автомата извергался тяжелый металл на такой громкости, что пол чуть ли не вибрировал. Воздух пах дымом, рвотой, несвежим пивом и вчерашними желаниями - всем тем, что я оставила позади, когда ушла жить в другой, более чистый мир.
Кучка подростков рассыпалась по комнате, словно безделушки, которыми они и были. Я никого из них не знала, но я сразу же поняла, кто они, потому что они были детьми Дэвина, как и я. Наше родство читалось не только по лицам. Оно было в наших костях.
Скольких из вас он трахает? - подумала я и тут же устыдилась. Дежурство в передней комнате всегда было самым трудным. Надо оставаться настороже, не проявляя внимания, и, сколько бы ты ни сидел тут, нельзя спать. Я это ненавидела. Ты представлял собой проблему для тех, кто хотел бросить Дэвину вызов за какой-то реальный или вымышленный грех, но ты не мог отказаться или просто уйти, если тебе велели остаться.
