До чего же приятно принять прежний вид! Распрощавшись с Кованько и другими воздухоплавателями, несколько даже трогательно – сблизились они за общим делом, Федор уехал в Санкт-Петербург, где основательно облегчил денежный запас на пристойную одежду. Мундир пришлось оставить в чемодане – привлечет внимание шпионов. И Авдеев отсоветовал: незачем гусей дразнить – тех, которые гогочут по-немецки… Прежнее унылое пальто князь отдал какому-то бродяге вместе с шапкой-пирожком – пусть согреется, бедняга. На Невском прикупил готовый костюм-тройку английской выделки (на строительство нового просто времени не имелось), высокие светло-коричневые ботинки на шнуровке и еще широкую кепку – тоже английского образца, вдобавок трость и приличный саквояж. Доха из волчьего меха, шапка из него же – тепло, прилично и неброско. Кепка в чемодане подождет – для другой погоды.
– Новый русский. Не хватает голдов и барсетки, – прокомментировал Друг отражение в зеркале. – Пойдем, что ли, джунгли стричь?
Цирюльник, если удивился заказу лохматого господина, то виду не подал. Постриг коротко. Крашеные космы осыпались на пол, осталась темно-русая щеточка волос. Подбородок выбрил начисто, высоко подняв виски – ни усов, ни бороды, ни бакенбард. Так обычно делали актеры, чтобы собственные волосы не мешали парикам и наклеенной на лицо растительности.
В этом виде и в прекрасном настроении Федор наведался в ресторан. Отобедав, взял извозчика и велел тому везти к Финляндскому вокзалу. Дорога предстояла недолгая – в Сестрорецк.
Генштаб удовлетворил его прошение о переводе, но лишь наполовину. Тула для Юсупова закрыта – там князя караулят германские агенты. Типа, обрыдались, не дождамшись. Потому поедешь на завод, стоящий в Сестрорецке. Созданный еще царем Петром, ковал оружие для России. Город был в особом статусе, посторонних личностей туда не допускали. Там внезапно вдруг воскресший князь Юсупов ускользнет от германских глаз. Если и пронюхают, то достать непросто – хенде коротки.
Федор ехал в экипаже и глазел по сторонам. С того памятного визита в Питер, когда он столкнулся с Юлией, город изменился. И не в лучшую сторону. Появилось несметное количество плакатов и плакатиков, взывавших к единению против германского супостата.
– «Все для фронта, все для победы». А война еще не началась, – буркнул Друг. – Может быть и правильно. В моем мире слишком долго не телились. Получилось, словно в анекдоте: зима пришла, а мы не ждали.
Федор остановил пролетку и подозвал уличного разносчика газет. Отдав семишник[1], развернул пахнущие типографской краской листы. Содержание первых трех полос удивительно соответствовало увиденному на улицах. Аршинными буквами: «Разоблачен саботаж германских агентов на Путиловском заводе». Шрифтом чуть поменьше: «Инженер Шварц и механик Бергкампф, учинившие саботаж, застрелены при задержании». Далее шли заметки о повальных обысках в конторах, в банках, магазинах и на предприятиях, принадлежащих владельцам с немецкими фамилиями. В оборот брали даже Осененных с германскими корнями в бог знает каком давнем поколении. Может, кто-то и сотрудничал с властями Рейха, но даже самый ушибленный на голову горе-патриот должен был сообразить: далеко не все пострадавшие – враги. Проживание в России в течение всей жизни, браки с русскими, белорусами, малороссами, татарами, принятие православия, карьера и недвижимость – все это для подданного империи значило неизмеримо больше, чем рождение прадедушки когда-то и где-то на берегах Рейна.
– Тридцать седьмой год! – раздалось в голове.
– Так тринадцатый навроде как, – поправил Федор Друга.
– В моем мире такая вакханалия накрыла страну в тридцать седьмом. Вся Россия поделилась на тех, кто искал шпионов, и тех, среди кого искали. Находили – тысячами. Этот мир другой, но дурдом выходит похожий…
