Далеко ли уйдешь по снегу-морозу? по болотным трясинам шибко ли попрыгаешь, от кочки к кочке? славно ль укроешься в хозяйской берлоге с мохнатым дедушкой?
Беги-и-и… беги, дураш-ш-шка… пошуршишь да вернеш-ш-шься…
Ссыльные шли, не держа обиды на издевательское пришепетывание ветра, от Шавьей трясины к деревне со смешным названием Кус-Крендель.
Двое.
Мужчина и женщина.
Прародители рода людского, изгнанные из каторжного рая ангелом-меченосцем, трижды проклятые вослед за Добро и Зло, от коего вкусить довелось лишь чуточку, малый краешек… ах да, иным и вовсе-то кусочка не досталось, вот и злобятся!..
— Акулька! — визгливо донеслось с окраины деревни, где замурзанные чада кус-крендельчан, похожие в своих тулупах и не на детишек-то вовсе, а скорее на леших-недомерков, уже заприметили идущих людей. — Акулька, дура, слышь! К Федюньше ссылочную подселили! Айда смотреть!
— К Сохачам ссылочную! бабу к Сохачам, а варнака к Акулькиной матке! айда!.. — раскатилось дробью в ответ, и еще кто-то, видать, совсем малой, без дела захныкал вголос.
Вся деревня знала еще третьего дня, сразу после приезда урядника: вдове Сохачихе с крестным сыном да семейству Филата Луковки, где мал-мала меньше и все жрут в три горла, счастье на пустом месте привалило. В смысле, значит, счастье и есть. Ежедневного довольствия по три фунта хлеба печеного, мяса-убоины до сорока золотников, крупы же пятнадцать золотников и разных приварочных продуктов на одну копейку; а если день постный, то взамен мяса цельный фунт рыбы даден будет. Опять же на год по армяку с полушубком, да из обуви четыре пары чирков и две пары бродней. Да податное послабление, за добровольную подмогу державе-матушке…
Истинно сказано, счастье.
А ссыльный — не пожар, полатей не обуглит.
Пусть его живет, пока живет.
Выйдя на дорогу, ведущую от деревни к мельнице, и оттого укатанную зимой санями, а летом — телегами, ссыльные зашагали быстрее. Самую малость, для вольного дыхания и согрева телесного. Мужчина дернул плечом, сбрасывая котомку пониже, прижал ношу локтем. Посмотрел искоса на спутницу, свободной рукой зачем-то коряво огладил усы, смерзшиеся липкими сосульками.
Потрескавшиеся от мороза, обметанные лихорадкой губы шевельнулись:
— Давай торбу-то… понесу…
Женщина не ответила.
— Ладно тебе, Княгиня… бари раны!..[3] давай, не ерепенься…
— Уймись, Друц.
Сказано было сухо и твердо. Так иногда хрустнет в ночном лесу, и наемный рубщик, задремавший было в избе-конторянке, встрепенется близ теплой каменки, охнет спросонок и долго еще вслушивается в лихую темень: чего ждать, братцы-товарищи? откуда? скоро ли?! В голосе женщины на самом донышке пряталась хриплая властность, пряталась гадюкой под трухлявой валежиной, и незачем пинать укрытие от пустой скуки: ужалит без злобы и уйдет без страха.
Мужчина, которого назвали Друцем, знал это лучше многих.
Оттого и шел с той минуты до окраинных изб, не заикаясь больше о непрошенной помощи.
Просто шел.
Напевал без звука, в усы-сосульки:
— Ой, ходка новая,
А масть бубновая,
А жисть хреновая,
Дешевый фарт!..
И поземка подтягивала за спиной, шелестела испитым многоголосьем кодлы-матушки:
— И с ночи до зари
Шестерки-козыри,
Шестерки-козыри
Крапленых карт…
* * *
От избы правления ссыльные пошли врозь, каждый в свою сторону, сопровождаемые гурьбой ребятишек, также разделившихся надвое.
— Эй, Акулька, жихорица! айдате с нами, варнака смотреть! и-эх!.. — все орал, повизгивал давешний крикун и, не дождавшись ответа от вздорной Акульки, бежал за мужчиной, которого называли Друцем.
За женщиной увязалось совсем немного детворы.
Трое-четверо малявок да дура-Акулька, вертлявая девка с мелкими, старушечьими чертами рябого личика.
Ветер гулял вокруг, шалил, закручивал фейерверк метели.
Чш-ш-ш…
