А красавица Моника, налюбовавшись солнцем, встающим над лазурным Адриатическим морем, собрала свои роскошные рыжие волосы в хвост, надела голубой джинсовый полукомбинезон с уймой кармашков и с хрустальным брелоком в виде цветка василька на одной из шлевок, покрыла голову широкополой шляпкой из первоклассной итальянской соломки, руки упрятала в резиновые перчатки яркого апельсинового цвета, потом сунула изящные ножки в синие сапожки, взяла с мраморного столика тяпку с рукояткой из полосатого оникса и отправилась в сад — высаживать луковицы гиацинтов в грунт.
Могущественный (во всех отношениях) чародей Илларион молвил восхищенное "а-ах!", провожая глазами фигурку своей замечательной (тоже — во всех отношениях) девушки. А потом вновь расслабился в льняном гамаке, заложил руки за голову и продолжил неспешное сочинение поэмы о нелегкой судьбе крутого мага в жестоком мире:
Беды, горести — повсюду.
Там — дракон, сям — чудо-юдо.
В небесах — крылатый бес,
А в лесах — дремучий лес…
Сии вирши Илларион декламировал сове, а та, крепко спала, как и положено ночной птице в светлое время суток, крепко уцепившись лапами за ветку клена, к которому крепился гамак чародея.
Все, что выдавал в эфир Илларион, фиксировалось на рисовой бумаге самопишущим гусиным пером, выкрашенным в алое и желтое. Полупрозрачный лист висел в воздухе, а перо бегало по нему, выписывая изящным почерком сочинения крутого мага.
— Нет, — буркнул волшебник, почесав затылок. — В лесах — дремучий лес. Что-то тут не то. Художественности не хватает, образности… Мда, — и нахмурил лоб — это должно было помочь ему найти более удачный вариант.
Полосатое перо тоже на минуту задумалось, а потом решительно вымарало попавшую в немилость строчку.
Над альтернативой забракованному Илларион размышлял довольно долго. Но ничего такого не умыслил, а потому решил отложить написание поэмы на вечер, и закрыл глаза, чтоб вздремнуть. После объемной умственной работы мозги требовали отдыха и сна.
Перо и бумага исчезли.
Стало тихо-тихо — даже ветер перестал шуршать листьями деревьев и кустов.
Только чайки покрикивали где-то над белыми скалами, да жужжал толстый шмель над тарелкой с апельсинами…
Шмель и чайки не зря старались — их звуки были угодны релаксирующему Иллариону: магу под них слаще дремалось. А все остальное затихло именно потому, что мешало чародею спать…
— Ай! Ай! — испуганный писк Моники разнесся по поместью. — Господи! Опяа-ать! Это невозможно!
Всемогущий маг Илларион слишком резко был выдернут из своего сна, поэтому, подхватившись из положения «лежа» в положение «сидя», кувырнулся из гамака на мраморный пол. Больно ушибся животом и коленками и разбил нос.
— Мама мия! — возопил Илларион, встав на четвереньки и воззрившись на пятно крови, что осталось на голубой плите. — Давненько я так не отгребал от мира…
Он поднялся, подтянул шелковые пижамные штаны, сползшие с пояса на бедра, и щелкнул пальцами, врачуя страдающий нос. Кровь пропала, боль пропала, но настроение не особо поправилось.
Как раз мимо прошествовала Моника, топая синими сапогами по голубому мрамору и размахивая руками, как некий бравый гвардеец.
— Даже не пытайся меня уговаривать! — заявила она, сверкнув глазами в сторону мага. — Я уезжаю к маме!
— Моня! — с мольбой в голосе воззвал Илларион.
— Нет-нет-нет! К маме я! — сжала кулаки девушка и скрылась в доме.
Через минуту оттуда понеслось:
— Я не буду терпеть этих безобразников! В прошлый раз они уперли все мои папильотки, сожрали мюсли и разбили мои любимые чашки!
— Им нужны были черепки для мавзолея. А из твоих фарфоровых чашек получился замечательный мавзолей, — попытался оправдать «безобразников» Илларион. — До сих пор украшает западный склон…
— Плевать мне на их мавзолеи! — заявила Моника, на миг высунувшись в окно гостиной. — Я не понимаю: почему мы вообще должны терпеть эту мелкую сволочь? Почему мы не можем переселиться?
— Ну, дорогая, ты же знаешь: я, как маг, обязан давать пристанище мелконогам на время их сезонной миграции…
— Вот ты и давай! — выдохнула Моника, являясь на порог с двумя сумками в руках. — Ты же маг. А я — к маме!
