Но в основном я работал у себя в городке. Случалось, бездельничал целыми неделями, но выпадали дни, когда некогда было даже перекусить. В 1955 году, во время июньских областных выборов, мне пришлось попотеть больше, чем когда-то в поле у себя в селении на уборке урожая. Доктор, который возглавлял в Корлеоне секцию Христианско-демократической партии, не желал слышать каких-либо разговоров о коммунизме, а так как из Палермо к нам приезжали люди вести пропаганду за серп и молот,[20] то нам приходилось разбиваться в лепешку, чтобы поскорее выпроводить их прочь. Целыми днями я из конца в конец прочесывал городок — то пешком, то верхом, как придется.
Нельзя было пропустить ни одного предвыборного митинга. В отношении митингов у Доктора и его друзей не возникало проблем, так как он умел общаться с людьми, и поскольку он заправлял и в больнице «деи Бьянки», и в ассоциации землевладельцев, да и вообще у него везде была рука, то на его митингах народу хватало. Но надо было держать под контролем другие митинги, примечать, кто на них пришел, кто кому аплодирует, кто активничает.
А потом не все, кто клялся, что будет голосовать за щит с крестом,[21] были надежные люди. Поэтому Доктор придумал одну замечательную штуку: он выдавал свидетельство о том, что у избирателя слабое зрение или что тот вообще слепой и поэтому в кабину может входить в сопровождении провожатого. А уж сопровождать всех этих несчастных «слепцов» была наша забота.
Но существовали и другие способы, и целые недели напролет нам приходилось носиться с утра до ночи: где могли помочь обещания — мы не скупились на обещания, где нужна была дубина, мы действовали дубиной. В тот вечер, когда огласили результаты выборов, был накрыт огромный стол, и я до сих пор помню тот ужин — это был один из тех редких случаев, когда я напился. На следующий же день некоторые из тех, кого нам удалось убедить проголосовать за кого следует, начали писать анонимные жалобы, распускать слухи — в общем, делать трусливые подлости. Так как старшина карабинеров был у нас новенький, один из тех, что хотят себя показать, он вызвал меня в казарму и хотел выведать больше, чем исповедник. Почему я живу в Корлеоне? На что я существую? Зачем мне разрешение на оружие?
Он потребовал также, чтобы я представил алиби — речь шла о той ночи, когда я с двумя другими пустил на дрова цитрусовую рощу одного типа, который не желал нам платить за охрану. Но у меня алиби было навалом, на любой случай, причем свидетелями выступали люди, куда более достойные, чем он сам: аптекарь, школьный учитель, двое муниципальных служащих. Казармы не хватало, чтобы вместить всех моих свидетелей. Старшина был толстый, черноволосый, с большими усами. В конце допроса он прищурившись уставился на меня, и глаза у него стали как щелки.
— Я знаю, что ты за птица — преступник, каких мало. Но будь уверен, что как только я тебя зацапаю, то, прежде чем сесть за решетку, ты у меня попробуешь вот это!
И он показал мне два огромных, с голову ребенка, кулака. Дожив до пятидесяти, он все еще не понял, что кулаки и усы — ничто перед пистолетом, и, будь моя воля, я ему в тот же вечер пробил бы посреди лба дырку на память о дзу Вартулу. Но Доктор только расхохотался.
— Перестань дурить, Джованнино.
— Этот старшина имеет на меня зуб. Кончится тем, что я шагу не смогу свободно ступить.
— А ты давай поезжай к себе в деревню, дней на десять, скройся с глаз долой и предоставь дело мне. Или он сам уберется отсюда подобру-поздорову, или мы наденем на него намордник!
Дома, у себя в селении, я бывал короткими наездами два-три раза в году. Когда я поселился в Корлеоне, первой моей мыслью было справить себе хороший новый костюм. Теперь я уже не ухаживал за скотом, и мне хотелось забыть о штанах из мешковины, подпоясанных веревочкой.
Но когда однажды вечером я заявился домой и отец увидел меня в этом костюме, он, даже не ответив на мое почтительное приветствие, повернулся к матери и спросил ее: разве сегодня воскресенье? А мать, обнимая меня и взяв в ладони мое лицо, тихонько прошептала, чтобы никто не услышал:
