Когда карабинеры ушли, я не боялся, что меня обнаружат рабочие. Но, конечно, лучше было бы, чтобы мне вообще не пришлось что-то объяснять и я смог бы спокойно возвратиться домой. По счастью, дело было не летом, не то в этом железном бушлате я мог бы заживо свариться на солнце. Но даже и так, просидев целый день скорчившись, без еды и питья, я был еле живой. Но в некоторых случаях надо уметь терпеть и выдержать, и я пока что не знал, что эта способность мне еще два-три раза спасет жизнь.
Как только стемнело, я выбрался из-под бочки и пустился бежать, избегая дорог и домов, и на следующий день к вечеру пришел на усадьбу, где меня не узнали даже собаки. Старший сказал, что вернулся только я один: остальных всех схватили, а одного тяжело ранили. Дон Пеппе в те дни находился в Риме. Но в воскресенье утром он приехал на усадьбу и, увидев меня, повернулся к стоявшему рядом Старшему.
— Помнишь, что я тебе говорил про этого мальчишку? Я никогда не ошибаюсь в людях.
Как я уже начал рассказывать, наутро после моей поездки в Арагону дон Пеппе прислал за мной. Я понимал, что такой человек, как он, не мог слишком уважать такого человека, как мой дядя. Но он поцеловал меня и выразил соболезнование. Я рассказал ему, что мне сказал старшина. Тогда он произнес одну фразу, которую я навсегда запомнил.
— Даже если бы ты и узнал, кто убил твоего дядюшку, все равно ты не должен был ничего предпринимать. Это я решаю, что тебе следует делать, а что нет. Когда делишь хлеб с товарищами, то и все остальное нельзя есть в одиночку. Понял?
— Да, ваша милость.
Он опустил мне в карман руку с зажатыми в ней несколькими ассигнациями, которые он приготовил заранее.
— Это на похороны. А теперь поезжай, сообщи о случившемся своей матери.
Как родной отец… Разве мог я когда-нибудь об этом забыть?
Мне выпала честь присутствовать на похоронах Калоджеро Виццини.[14] Я говорю «честь», потому что из многих, кого он мог выбрать, дон Пеппе взял с собой из Муссомели только двоих молодых — меня и некоего Лючано, который потом эмигрировал в Америку. Дело было в 1954 году. В тот июльский день стояла невиданная жара. Я надел добротный черный костюм, купленный на сельской ярмарке, потому что шить у портного я не мог себе позволить. Но так как я был высок и широк в плечах, он на мне сидел, как сшитый на заказ, и я неплохо в нем выглядел.
О жаре все позабыли и думать. Нам с Лючано надо было бегать из одного конца селения в другой, следя за всем, за чем надо было следить, и ожидали прибытия дона Пеппе с его друзьями. До похорон должно было состояться важное совещание, и провести его было решено в доме одного крупного землевладельца, пользовавшегося в Виллальбе большим весом, — преданного друга покойного дона Кало́. Один из его слуг знал всех в лицо и называл мне имена прибывших, а я запоминал, потому что дон Пеппе, прежде чем войти самому, хотел быть уверен, что собрались все, кого ждали.
После этого совещания произошло нечто, чего я не ожидал. Проходя мимо под руку с одним из своих друзей, которого я знал в лицо, дон Пеппе увидел меня и остановился.
— Вот этот парень, про которого я тебе говорил. Как он тебе нравится?
Тот окинул меня взглядом. Он не обладал такой представительной внешностью, как дон Пеппе, а походил, скорее, на крестьянина, но из тех крепких хозяев, с которыми все считаются. Он еле заметно кивнул головой.
— Кажется, парень что надо. Сколько ему лет?
— Сколько тебе, Джованнино? Двадцать? — спросил дон Пеппе.
— Нет, ваша милость. Девятнадцать.
— Прогуляйся как-нибудь, щенок, до Рьези, — проговорил мужчина, и дон Пеппе увел его прочь. Между тем шедшие за ними приостановились и всё слышали и теперь, проходя мимо, бросали на меня любопытствующие взгляды. Я молча застыл на месте. Но потом повернулся к Лючано и показал головой в сторону ушедшего незнакомца, как бы спрашивая: «Кто это?» Лючано подошел ко мне, оглянулся вокруг и шепотом назвал имя:
— Франческо Ди Кристина.[15]
В Рьези этот человек, показавшийся мне похожим на богатого крестьянина, пользовался таким же престижем, как дон Пеппе в Муссомели. Я не понимал, за что мне была оказана такая честь, мне, который по сравнению с ними был никем и ничем. Я размышлял об этом; в церкви, во время похоронной церемонии, а потом в течение нескольких ночей. Но разве я мог что понять своим умом, да еще такой молодой?
