Впрочем, те, кто помогал ему делать записи, ничего против
эксплуатации не имели. Они приняли представления Шнабеля о целостности и
полноте и продавали эти представления, точно дверные стопоры, тем, кто закупал
домашние принадлежности большими коробками. Если Кемпф удовлетворял потребность
в музыке ex machina[3],
Шнабель обратил Бетховена в домашнюю принадлежность, которая всегда находится
под рукой.
Грамзаписи, создававшиеся до описанных здесь событий,
представляют интерес скорее археологический. Продираться сквозь звуковые дебри
первого вердиевского Отелло, Франческо Таманьо (1850-1905), или последнего
кастрата Алессандро Моречи (1858-1922) занятие увлекательное, однако
предаваться ему можно лишь до тех пор, пока вам хватает доброжелательности
склонять перед этими исполнителями голову. Высота звука вихляется, треск
статики раздражает слух, а чтобы увериться в музыкальных достоинствах певцов,
слушателю приходится сильно напрягать воображение. Могучая Мелба представляется
слабоватой, Тетраццини бессильной, Галли-Курчи лишенной какой ни на есть
красоты. Пребывающие в идеальном состоянии экземпляры этих грампластинок стоят
тысячи долларов (обширную коллекцию их составил нефтяной миллиардер Джон Пол
Гетти), а получать художественное удовольствие, проигрывая их на заводных
граммофонах, дело далеко не простое.
Первыми грамзаписями, возобладавшими над посторонними
шумами, стали записи десяти арий, спетых немыслимо самонадеянным неаполитанцем
Энрико Карузо, - их сделал в номере
миланского отеля, находившемся прямо над тем номером, в котором за год до того скончался
Верди, молодой американец Фред Гейсберг. Дитя Вашингтона, округ Колумбия,
Гейсберг вскоре после окончания школы подружился с людьми, которые подрабатывали
записью музыки. Неплохой пианист, победивший в городском конкурсе, он
аккомпанировал певцам и трубачам, которые записывались на эдисоновых валиках, и
очень огорчался неадекватностью этих записей. В 1893 году он свел знакомство с
эмигрировавшим из Германии евреем Эмилем Берлинером, который изобрел плоскую грампластинку
и был, помимо прочего, «единственным по-настоящему музыкальным и обладавшим
тонким вкусом человеком из множества известных мне, связанных с граммофонией
людей»[6]. Девятнадцатилетний Гейсберг предложил себя Берлинеру в качестве пислуги
за все - он играл, когда возникала
такая необходимость, на пианино, собирал наличные, демонстрировал грампластинки
в «Лабораториях Белла», подыскивал исполнителей. Он стал первым
профессиональным продюсером грамзаписи и даже сейчас,
сто лет спустя, многие продолжают считать его величайшим из них[7]. Если
говорить о троице отцов грамзаписи, то Эдисон запечатлел звук на твердой
поверхности, Берлинер изобрел граммофон, а Гейсберг создал музыкальную
индустрию.
Берлинер объединил усилия с Элриджем Джонсоном,
автомехаником из Камдена, штат Нью-Джерси, и они основали производившую
граммофоны компанию «Victor Talking Machine»[4].
Гейсберг же организовал на 12-й стрит Филадельфии - в аккурат через реку от Камдена -
первую студию грамзаписи. В 1898 году Берлинер
навсегда перевел его в лондонский филиал своей компании «Gramophone and
Typewriter»[5],
который вскоре был переименован в «His Master's Voice» - эмблемой новой компании стала купленная у проезжего артиста
Франсиско Барро запышливая собачонка, сидящая у трубы граммофона. Племянник
Берлинера, отплывший из Америки вместе с Гейсбергом, отправился в Ганновер, где
и основал «Deutsche Grammophon Gesellschaft»[6].
Двадцатипятилетний, полный энергии Гейсберг ухитрился заехать со своим братом
аж на Кавказ, а оттуда и в Индию, записывая по пути звуки горлового пения и
свадебных оркестриков для покупателей эпохи заката империи. Этот звукорежиссер
так никогда и не женился - граммофон
был единственной его любовью.
Оказавшись в марте 1902-го в миланской «Ла Скала», он
услышал страшно ему понравившегося тенора, который исполнял главную партию в
недолго протянувшей опере Альберто Франкетти «Германиа». На следующее утро
Гейсберг, прибегнув к посредству пианиста Сальваторе Коттоне, обратился к Энрико
Карузо с предложением сделать несколько записей. Певец, предвкушавший скорые
дебюты в «Ковент-Гарден» и «Метрополитен-Опера», запросил за десять арий 100 фунтов. Гейсберг обратился за разрешением в Лондон и получил оттуда строжайший отказ: «Гонорар
непомерен, запись запрещается абсолютно». И тем не менее, он ее сделал.
Низкорослый, толстый и некрасивый Карузо на звезду нимало не походил, однако в
те дни на публику воздействовало то, что она слышит, а не то, что видит на
сцене и на мутных газетных фотографиях. Карузо поет в этих записях с завидной
легкостью, его баритональные ноты делают образ записи устойчивым, одолевая
шелчки и треск. Достигнутый результат мгновенно стал бестселлером, первым из
граммофонных хитов. К концу этого года Карузо приобрел мировую славу и стал
баснословно богатым. За два десятилетия -
он умер от плеврита, сорокавосьмилетним, в августе 1921 года, осваивая партию
Елеазара в «Еврейке» Галеви, - Карузо
заработал 2 миллиона долларов. Тридцать лет спустя фильм о его жизни, в котором
снялся Марио Ланца, принес 19 миллионов долларов. Это голос, грамзаписи
которого так и продолжают продаваться до сих пор (CD
I, p. 160).
