— Гхм… — сказал Адольфо.
Четверка переглянулась. Профсоюзные посланцы были явно обескуражены, что не ускользнуло от глаз Маэстро, наблюдавшего за ними в зеркале. «Ну вот и пришло время пряника», — подумал он с удовлетворением.
— Так что, — сказал он, поднимая правую руку жестом утешения и отпущения грехов, — может, вам и правда лучше подумать о хорошей футбольной команде? Я мог бы заказать вам форму… хотите, у Армани? Или у Версаче? Я позвоню ему и скажу: Джанни, сделай мне одолжение. Он мне не откажет… Или же организуйте ежегодную выставку семейных фотографий: дети с мороженым в руках, теща, принимающая душ… А? Что вы на это скажете?
Он опять скосил глаза в зеркало: квартет выглядел растерянным, но все еще не сдавшимся.
— Видите ли, Маэстро, — вновь подал голос Валли. — Мы обо всем хорошо подумали. И решили создать именно любительскую театральную труппу.
— Вот дьявол!.. Но почему?! — лицо Маэстро начало наливаться краской, а руки задрожали, что означало предвестие гнева. — Почему именно театральную? Театр здесь делаю я, понятно? Я!!
— Но мы хотим создать совсем другой тип театра, Маэстро… — вмешался Дольяни.
— Другой тип театра?! — Изумление, словно ведро ледяной воды, мигом остудило закипающую ярость Маэстро: — То есть? Повторите, какой театр вы хотите создать? Другой? И что это значит — «другой театр»? Объясните мне, что это значит. Авангардный театр, со сцены которого зрителю сначала показывают голую задницу, а потом на него еще и мочатся? Такой? Или театр мимики и жеста, где актеры мычат, скулят и разговаривают так, словно блюют: агкх… гггурх… Другой тип театра, видите ли! Хотите сказать, что мой вам не подходит, да? Что он вам неинтересен? Ну давайте, объясняйте!.. Валли!..
— Видите ли, Маэстро… — проговорил Валле и закашлялся.
— Дольяни!..
— Нет, Маэстро, все не так, как вы сказали!
Но и Дольяни на этом остановился.
— Мария!
— Маэстро, я обожаю ваши спектакли… — прошептала та и на этом умолкла.
— Паницца, — повернулся к нему Маэстро, — может, ты мне скажешь, что за гребаный театр вы хотите создать?
Паницце был задан вопрос, следовательно, ему было разрешено открыть рот.
— Мы, мать твою, — сказал он, четко выговаривая слова, чтобы до Маэстро дошло все, что он скажет, — мы хотим создать театр, в котором не будут дохнуть от скуки те, кто придет смотреть наши спектакли.
«Театр, в котором не будут дохнуть от скуки те, кто придет смотреть наши спектакли!»
Сидя на заднем сидении лимузина, который вез его в Киберон, Маэстро расковыривал рану, нанесенную ему сорок восемь часов назад в Милане.
Завершившееся долгими аплодисментами его выступление в Сенате, показанное в теленовостях, комплименты президента и коллег-сенаторов, автограф, выпрошенный командиром авиалайнера, доставившего его в Париж, встреча с молодым куртуазным французским министром культуры, который уважительно обращался к нему «Cher Maître» («Дорогой Мэтр»), — все это явилось для раны слабым и коротко действующим бальзамом, малоэффективным, как арабские духи на руках леди Макбет.
Из-за телекамер, не сводивших с него объективов, из-за спин поздравлявшего его председателя Сената, любезничающего с ним французского министра культуры и командира корабля, такого мужественного в своей черной форме с золотыми шевронами, перед глазами то и дело вставало подлинное в своей осязаемости, подобно призраку Банко[5], видение Паниццы. Ужасный в своем синем в белую полоску костюме, в рубашке, большей, чем нужно, на пару размеров, с бельевыми прищепками на лодыжках, он бросал Маэстро в лицо невероятное: «Театр, в котором не будут дохнуть от скуки те, кто придет смотреть наши спектакли».
Если следовать логике Паниццы, это должно было означать, что в его театре, театре Маэстро, публика дохнет от скуки!
Он передернул плечами, ругая себя последними словами за то, что все время думает об этом мерзавце. В конце концов, кто такой этот Паницца! Какое отношение он может иметь к Иоганну Вольфгангу фон Гёте! Только у таких, как он, с их менталитетом и лексиконом фанатиков-коммунистов времен холодной войны, может вызывать смертную скуку высочайшая поэтика «Фауста». Да пошел он!..
