Мог ли кто-либо ее заполнить?
Достаточно ли было бы для этого дружбы или потребовалась бы любовь?..
Я вернулся во Францию.
Прежде всего я отправился в свой замок во Фриере.
При виде его фасада с закрытыми окнами, при виде комнаты, где умерла матушка, и могилы, где она покоилась, у меня снова навернулись на глаза слезы, которые, как я полагал, уже иссякли.
В первые дни я вновь предавался горькому упоению былыми страданиями. Мне показали рисунок на стене, сделанный Вами во время моего отсутствия.
Я узнал Ваш почерк, хотя Вы не поставили там своей подписи.
Затем мне стало понятно, что я преувеличивал свою боль, когда решил вернуться во Фриер, — она была недостаточно сильной для того, чтобы стоило там оставаться.
Я чувствовал, что вскоре это святое место станет для меня столь же привычным, как церковь для священника. Но я не хотел привыкать к святым местам.
Поэтому я ощутил потребность покинуть дом, с которым мне было так трудно расстаться четыре месяца тому назад.
Но если тогда я уезжал из него со слезами на глазах и с сотрясаемой от рыданий грудью, то теперь я уезжал с сухими глазами и со стеснением в груди.
Я добровольно вернулся в Париж, хотя уже не надеялся увидеть его снова. Париж всегда жил сложной, лихорадочно-бурной, беспокойной, беззаботной и эгоистичной жизнью, напоминая мне гигантский, вечно движущийся маховик, который ежедневно перемалывает между своими зубцами людские судьбы, интересы, чины, троны и династии. Здесь было возможно все: громкие процессы, подобные процессам Морсера и Теста, ужасные преступления, подобные деяниям отравительницы Вильфор и убийцы Пралена.
Возможно, мое долгое отсутствие, страдания и одиночество, когда я общался лишь с волнами, ветрами и бушующей стихией, обострили мою интуицию, ибо я чувствовал, что в этом нравственном хаосе таится нечто зловещее и непостижимое, некий политический Мальстрем, грозящий уничтожить целую эпоху.
У меня случались видения, как у Иоанна Богослова на Патмосе. Так, мне казалось, что я вижу летящий по небу корабль под названием Франция — носитель мысли и прогресса; я видел, что у него под килем спокойное море и что попутный бриз раздувает его паруса, но он все время пытается идти против ветра. Я видел, что у руля корабля стоит мрачный пуританин, суровый историк с черствой душой, которого несчастный старый король, неспособный понять истинную цену людей и суть происходящего, сделал своим кормчим. Помнится, как-то раз герцог Орлеанский, наделенный острым критическим умом, говорил мне о нем: «Этот человек ставит нам всем горчичники, когда требуются припарки».
В самом деле, г-н Гизо ставил горчичники Франции, нервная система которой была напряжена до предела.
Я был поражен теми картинами, что открывались мне благодаря ясновидению.
Если бы герцог Орлеанский был жив, я бы пошел к нему и сказал: «Разве вы не видите того, что вижу я, или у меня просто обман зрения?»
Однако принц давно покоился в Дрё в семейном склепе; по крайней мере, он мог быть уверен, что его не заставят покинуть Францию, которую он так сильно любил.
Что касается меня, то не все ли равно? Я уже ничего не любил.
Я думал только о двух друзьях: в первую очередь о Вас, а затем об Альфреде де Сенонше.
Но Вы в то время занимались созданием театра и образ Ваших мыслей был весьма далек от моих.
С точки зрения искусства, это было прекрасное и полезное начинание, и я не посмел отрывать Вас от дела.
Тогда я навел справки об Альфреде де Сенонше и узнал, что он стал префектом в Эврё.
Мне не хотелось являться к приятелю в качестве гостя, и я решил заглянуть к нему мимоходом. Дальнейшие мои действия должны были зависеть от того, как он меня встретит.
Если бы его прием пришелся мне не по душе, я всегда мог бы уехать.
И вот однажды утром я пришел в префектуру Эврё и спросил господина префекта.
Мне ответили, что господин префект чрезвычайно занят и никого не принимает.
Я возразил, что не собираюсь отвлекать г-на де Сенонша от дел, но, будучи одним из его друзей и находясь проездом в Эврё, где я рассчитываю пробыть не более двух часов, прошу лишь передать ему мою визитную карточку.
