«Только скажи правду, прошу», — я опустил глаза, оживляя в памяти образ Мадам в театре, аплодировавшей после сцены, когда Федра сначала умоляла пасынка убить ее, а потом сама брала у него меч.
— Вторая, — услышал я. — А на тебя?
— Первая, — очнулся я от воспоминаний.
— Так я и думала.
— Почему?
— Потому что, как я вижу, ты сладенькое любишь… Вопреки тому, что декларируешь.
— А пани предпочитает горькое? — невольно смодулировал я памятную мне фразу Ежика.
— В искусстве — да. В жизни — нет, — она вынула руку из кармана и поправила юбку.
Я решил, что медлить нельзя.
Встал, подошел к полке, на которой стояли книги издательства «Плеяда», и вытянул из ряда том с драматургией Расина. Быстро отыскал «Федру», а там первый диалог Ипполита с Арикией.
— Вы не могли бы кое-что сделать для меня?.. — подошел я к столу. — Чтобы слегка подсластить жизнь… — и показал на раненую руку.
— Смотря что, — ответила она.
— Ах, ничего особенного!.. Пожалуйста, прочтите вот здесь, — я протянул ей открытую книгу и вернулся на диван.
Она посмотрела в текст и начала читать (даю в переводе):
— Царевна!
Перед отплытием явился я к тебе, —
О будущей твоей уведомить судьбе.
— Немного дальше, — прошептал я, будто режиссер или суфлер.
Она прервала монолог Ипполита и начала со второй реплики Арикии:
— Я так поражена, что не найду ответа.
Уж не во сне ли мне пригрезилось все это?
Сплю? Бодрствую? Понять не…
— Простите, еще дальше.
— С какого же места? — спросила она с раздражением.
— От: «Преследовать, царевна?»
Она нашла это место и начала в третий раз:
Зло причинить тебе? Иль, чудеса творя,
Ты не смягчила бы и сердце дикаря?
Сколь не хулит молва мое высокомерье, —
Я женщиной рожден, не чудище, не зверь я.
Иль мог я помешать, чтоб красота твоя…
— Как, государь?.. — вставил я по памяти последовавшее здесь восклицание Арикии.
Она с улыбкой взглянула на меня и продолжала:
— Себя невольно выдал я,
Увы, рассудок мой был побежден порывом.
Но, с ожиданием покончив терпеливым,
Со строгих уст сорвав безмолвия печать
И сердце обнажив, я должен продолжать.
Перед тобой — гордец, наказанный примерно,
Я тот, кто отклонял любовь высокомерно,
Не признавал ее началом всех начал,
Я, кто ее рабов надменно презирал,
Кто с жалостью глядел на тонущие души
В час бури, думая, что сам стоит на суше, —
Был сломлен, подчинен всеобщей был судьбе.
В смятенье изменил я самому себе.
Она оторвала глаза от книги:
— Хватит или еще продолжать?
— Несколько последних строк.
Она несколько мгновений пристально глядела мне в глаза, потом покачала головой, будто хотела сказать: «Опасную игру ты затеял», и вернулась к тексту:
— Ты вспомни, что язык любви — язык мне чуждый,
Не смейся надо мной. Моя бессвязна речь,
Но знай, — лишь ты могла любовь во мне зажечь.
Она опять прервала чтение.
— Ну вот, я читаю, — напомнила она.
— Хорошо, теперь моя очередь, — сказал я и попросил книгу.
Она соскользнула со стола и подала мне ее, после чего опять села в кресло напротив.
— Простите, но здесь я должен сидеть, а пани на моем месте, — я рассчитывал сманеврировать таким образом, чтобы она оказалась справа от меня.
— Почему? — удивилась она.
— Согласно композиции на картине Шарона. Кто здесь король? Конечно, пани. Поэтому прошу на диван, — я встал, освободив ей место. — Я же, как Расин, сяду в кресле.
— Однако, сколько же у тебя еще детства в голове, — она встала и пересела. — Ну и что ты мне прочтешь? — на мгновение она приняла позу Людовика XIV. — Чтобы звучало красиво и ритмично, — она подняла вверх палеи жестом шутливого предостережения. — Помни, в александрийских стихах нужно добавлять слоги, которые в обычной речи никогда не произносятся…
— Mais Votre Altesse![229] Как я могу забыть!
— Allez-y donc, Seigneur[230].
Я перевернул страницу, открыв текст «большой арии» Федры, и начал читать:
— О нет! Все понял ты, жестокий!
Что ж, если хочешь ты, чтоб скорбь свою и боль
Я излила до дна перед тобой, — изволь.
Да, я тебя люблю. Но ты считать не вправе,
Что я сама влеклась к пленительной отраве,
Что безрассудную оправдываю страсть.
Нет, над собой, увы, утратила я власть.
Я, жертва жалкая небесного отмщенья,
