Афоня едва его расслышал. Он смотрел на плачущего над трупом пана Феликса Стефана, и жесткое выражение лежало на его лице.
За истекшее время Афоня изменился до неузнаваемости. Теперь это уже не был робкий, слабый мальчик — это был молодой парень, видавший виды, способный постоять за себя.
Своему господину Афоня ответил не сразу.
— Добрый пан! Позволь мне не ехать с тобой.
— Что так? — удивился Златояров.
— Мне прежде надо отплатить за отца вон тому, — сказал парень, указывая на Стефана.
— А! Ну что ж, твое дело! Оставайся с Богом.
В то время как у Павла Степановича происходил разговор с Максимом Сергеевичем, князь Щербинин беседовал с Никитой.
— Ты как здесь очутился, Микита? Я думал, ты в Москве с женой.
— Нет у меня жены, боярин.
— Умерла? Неужели?
— Да, померла, — глухо ответил бывший кабальный, не глядя на князя.
— Кто думать мог! Такая молодая… Царство ей Небесное! Ты ведь с нею счастливо жил, кажись?
— Да, счастливо, — нехотя отвечал Медведь.
— Значит, с горя из Москвы ушел?
— С горя, княже, с великого горя! — воскликнул Никита.
— Сбежал мне на благо: не случись тебя сегодня здесь, верно, не быть мне уже в живых: зарубил бы он меня, ей-ей! Ведь уж и саблю занес. Спасибо тебе — жизнь мне спас. Век буду за тебя Бога молить с женой своей вместе.
Никита слушал и то бледнел, то краснел.
— Полно, княже… — смущенно пробормотал он.
— Как полно? Наградить тебя надо. Чего хочешь? Денег? Земли? Иного…
— Ничего мне не надо.
— Да ведь за дело даю, не из милости. Чего же не берешь?
— Если хочешь мне добро сделать, то… — с волнением промолвил Медведь и вдруг бухнулся на колени перед князем. — То сними с души моей один тяжкий грех… Прости… Ведь я тогда, на охоте, батюшку твоего, Фому Фомича… к медведю в лапы…
Князь Щербинин вздрогнул, побледнел и закрыл рукою Никите рот.
— Ладно… Понимаю… Не досказывай… Прощаю, Бог тебя простил бы… — взволнованно проговорил он.
— Спасибо, княже! Все на сердце легче, — сказал Медведь, поднимаясь с колен.
— Бог простит, Бог простит… — бормотал Алексей Фомич, отходя от него.
Никита посмотрел ему вслед и пробормотал:
— Словно гора с плеч свалилась — простил.
Стефан по-прежнему сидел над трупом Гонорового, но уже не плакал. Он угрюмо смотрел на Никиту и шептал:
— Погоди же! Отплачу!
Толпа любопытных вокруг тела «бешеного пана», вначале густая, мало-помалу начинала редеть.
Стефан поднялся с земли.
— Помогите, добрые люди, зарыть покойника, — промолвил он.
На него поглядели косо, и никто не шевельнулся.
— Помогите… — повторил Лис.
Маленький старичок и Никита подошли к нему.
— Погребем его, — сказал Варлаам.
— Коли хочешь, я подсоблю, — промолвил Медведь.
— Спасибо тебе, добрый человек, — проговорил Стефан, обратясь к старику. — А от тебя помощи не приму! — кинул он Никите, злобно смотря на него.
— Как хочешь!.. Я тебе не со зла, а по-христиански… Не хочешь — твое дело, — молвил Медведь и отошел.
— Матушка! Ты все тоскуешь. Перестань, родная! Выпьем чашу нашу… Примем венец мученический! — и красавец юноша, сам бледный от волнений, наклонился к матери и целует ее.
Этот юноша — царь Феодор, свергнутый с престола, запертый в бывшем доме бояр Годуновых вместе с матерью, царицей Марьей Григорьевной, и сестрою Ксенией.
— Ах, Федя! Тяжко! Душа болит… Не за себя, а за вас! — как стон вырывается из уст царицы.
— Божья воля, Божья воля! — шепчет Ксения, обнимая мать, и слезы блестят в ее чудных очах.
Да, конечно, только Божья воля могла бросить в темницу царя многомиллионного народа. О, этот ужасный день 1 июня! Москва, казалось, была такою спокойною, тихой. Ничто не предвещало бури. Юный царь верил этому спокойствию.
«Что значит какой-нибудь расстрига, если меня любит мой народ? Мой верный народ защитит меня!» — думал в тот день царь, стоя у одного из окон своего дворца и смотря, как по залитым солнцем улицам города тянутся возы, едут на конях и пешью идут разные люди — важные бояре и оборвыши-смерды, все спокойные, занятые делом.
Вдруг вбегает боярин.
— Царь! Красносельцы изменили! Валят в Москву!
— Может ли быть? — шепчет растерявшийся царь.
Но потом в нем просыпается энергия.
