От отца к сыну передавалась стрелецкая служба, и была она особенно хлопотной в южных, порубежных городках, где стрельцы и казаки закрывали дорогу на Русь крымской орде.
Московские же стрельцы государева опора, его охрана, так исстари повелось, иного они не признавали.
* * *
Всеми делами государевыми на Руси ведали приказы: военный — Разрядный; служилых людей наделял поместьями приказ Поместный; были приказы Посольский и Оружейный, Пушкарный и Челобитный… А был еще приказ особый, Разбойный: он воров и иных государевых преступников искоренял.
В то утро боярин Татев явился в Большой приказ поздно. За столиками-аналоями, согнувшись, стояли дьяки и подьячие, скрипели перьями. Старший над ними дьяк Любим засеменил за боярином.
У Татева взгляд ершистый, колючий.
— Чего увязался, Любимка?
— Стрелецкий наряд полковника Гришки Микулииа числом в семь душ, из Кремля в слободу ворочаясь, поносил государя. «Он, — сказывал, — вор и расстрига, наши деньги шляхте и немцам дарит. Пригрел иноземцев, нас, стрельцов, не признает…» Ябедник Щур донос притащил. Он тех стрельцов пофамильно назвал.
— К чему донос взял? На то приказ Разбойный!
— Послежу, боярин.
— И ладно, Любимка. Я же к государю сей часец.
* * *
В государевой книжной хоромине книг множество. Каждая книга, каждый свиток свою премудрость таят. Любил Отрепьев порыться в них.
Однажды на глаза попался лист пергамента. На нем карта нарисована. Вот Москва с городами иными; на дальнем севере, у самого Студеного моря, прилепился городок Архангельск; на юге, где начинается степь, городки Воронеж, Борисов… А это Киев, Чернигов, Путивль, Тула… Его, Отрепьева, дорога, какой шел на Москву…
Водил Григорий пальцем по пергаменту, разглядывал. Добрался до рубежей государства Российского, за ними Речь Посполитая. Перевел глаза наверх — на землю Свейскую наткнулся; вниз опустил — Крым ордынский. А за морем Оттоманская Порта…
Григорий головой тряхнул, спросил стоявшего за спиной Голицына:
— Кем, князь Василий, сия карта рисована?
— Федором Годуновым, государь.
Отрепьев свернул пергамент, положил на полку.
— Отменно выписал. Разве только с Киевом наврал. Искони русскую землю к Речи Посполитой отнес. Хоть она нынче в самом деле у ляхов, но наступит час, когда вернет ее Русь!
Помолчал. Голицын тоже ни слова. Вышел Отрепьев из книжной хоромины, на ходу сказал Голицыну:
— Карту эту надо беречь, умна. И в ней труда много.
Увидел боярина Татева, спросил:
— С дурными вестями, боярин?
— Угадал, государь, — вздохнул Татев.
— Я от тебя иного не жду. Ну, сказывай.
— Сызнова о речах непотребных.
Вошел Басманов. Григорий Отрепьев к нему повернулся:
— Аль в Разбойном приказе приставов нет и палачи перевелись?
Татев Басманова опередил:
— Всего, государь, достаточно, и ябедников и палачей скорых, да болтают не кто-нибудь, а стрельцы. Люди полка Микулина языки развязали.
— Эвона? — прищурился Григорий и уставился на Басманова. — Что делать, Петр?
— Казнить! — жестко ответил Басманов.
— Слыхал, боярин? — повернулся Отрепьев к Татеву. — Тех стрельцов в железо возьми, и пусть они свое сполна получат.
…Стрелецкая слобода гудела потревоженным муравейником. Семерых стрельцов в Разбойном приказе держат.
Об этом полковому голове Григорию Микулину Шерефединов рассказал.
В толк не возьмет Микулин: в чем провинились его стрельцы?
Собрался Шерефединов уходить, как в дом к Микулину шумно ввалился Гаврила Пушкин, сапоги в грязи, с шубы вода потоками.
— Ну, хозяин, погода заненастилась. Апрель!
Увидел Шерефединова, обрадовался:
— И ты здесь? Велено вам к государю поспешать…
Отрепьев с Басмановым уже в подземелье наведались, посмотрели, как стрельцов пытают, ответы их послушали.
Помыл Григорий Отрепьев руки в серебряном тазике, а у Басманова полотенце наготове.
— Может, отпустим стрельцов, Петр? Чать, они с дури злословили?
Басманов плечами пожал:
— Воля твоя, государь! Однако этих пощадишь — другим повадно будет. Нет уж, казни.
Заглянул Голицын:
— К тебе, государь, стрелецкий голова Микулин и дьяк Шерефединов.
— Допусти!
Грозно встретил Отрепьев Микулина и Шерефединова:
— Стрельцы на государя хулу кладут!
