— Пан Адам, я слышал добрые вести: тесть князя Адама будет и тестем великого князя московского Димитрия? О! — Сигизмунд поднял палец. — Высоко взлетает воевода Юрий! И пан Адам тоже поедет в Москву? Мы велим воеводе Мнишеку и тебе, князь Адам, напомнить великому князю московскому, кому обязан, он своим возвращением в Москву. Наши злотые и шляхетское рыцарство, что привели Димитрия в Кремль, стоят тех земель, какие мы от него ожидаем…
* * *
Осенние вечера короткие…
Оглянуться не успел Артамошка, как сумерки сгустились. В кузнице потемнело. Поворошил Артамон угли в горне, со скрипом закрыл широкую дверь и, раскинув у стены старое одеяло, изготовился ко сну. Не захотелось в избу идти, Агриппину тревожить. Она в ночь тесто поставила, хлебы утром печь собралась.
Лежал долго, ворочался. От земли вроде бы не холодно, а с боков поддувает. Снял с колка рваный кафтан, укрылся, согрелся. Пока сна ждал, о многом передумал. Вспомнились ему Хлопко Косолап и последний бой под Москвой. Грустно сделалось Артамошке. В той битве потерял он почти всех товарищей, а с какими удалось бежать, так и те кто погиб в войске царевича под Путивлем и Тулой, какие разбрелись по Северской земле, в Севск подались.
Забрехала соседская собака, нарушила Артамошкины мысли. Он приподнялся на локте, вслушался. Будто на человека кидается пес. Так и есть, поблизости ходит кто-то: шаги слышатся. Хрустнула ветка под ногой.
Артамошка встал, открыл дверь, высунул голову. Темень.
— Эй, кого там носит?
— Впусти-ко, брат Артамон, душу на покаяние.
— Никак, ты, бродяга бездомный? — узнал Акинфиев Варлаама. — Входи!
— Истину глаголешь, брат Артамон. Яко наг, яко благ. Авось отогреешь и корочку какую ни есть сыщешь? С утра во рту ни маковой росинки.
Монах вошел в кузницу.
— Погоди, — Артамон на ощупь порылся на верстаке, сунул иноку кусок черствой лепешки и луковицу.
— От обеда осталось. Откуда и куда стопы направил?
— Ох, Артамон, зело много исхожено, да мало сказывать. В том разе, как побывал я у тебя, повстречал у патриарших палат митрополита Филарета. Пожалел он меня и взял с собой в Ростов. Не обижал, грех винить. Жил я там на его дворе, покуда не случилось… Ох, Артамон, лучше смолчу, ино накличу на себя лиха.
— Сказывай, не таи! Дели на двоих, что душу гнетет, — все мене тяжесть.
— Зело боязно, Артамон. Но уж слушай. Живу я в Ростов-городе на Филаретовом подворье неделю и другую, а на третьей призывает меня митрополит Филарет и речет: «Ты, Варлаам, сказывали мне, царевича в Литву водил?» — «Истинно», — отвечаю. «А ведомо ли тебе, инок, что никакой это не царевич, а вор и самозванец? А назвали его царевичем Димитрием, дабы Годунова свалить…»
Тут, поверь, Артамон, страх меня забрал и я речи лишился! Хотел промолвить, вы же, бояре, и ты, митрополит, сами называли его царевичем, а теперь отказываетесь? Но язык не повернулся.
Покинул я хоромы митрополита, зубами от страха стучу. Ну, как поволокут в пыточную? Накинул зипунишко поверх рясы и спешно из Ростова в Москву подался. Вот и стою ныне аз, раб Божий, пред тобой, Артамон.
Почесал Артамошка затылок.
— Эге, Варлаам, сдается мне, митрополит в этом разе истину тебе открыл.
— Что ты! — испуганно вскрикнул инок.
— Не пугайся. Чать, вдвоем говорим, без послухов. Помнишь, как мы с тобой, Варлаам, и с казачьими атаманами Корелой и Межаковым в Самбор притопали? Так вот, увидел я царевича, и не приглянулся он мне. Не царское обличье у него, хоть и служил я ему. Мыслил, может, он для нас, холопов, царем будет. Ан попусту тешился…
— О Господи, — закрестился инок, — прости меня, грешного.
— Ладно, давай-ка, Варлаам, ложись рядышком…
* * *
С толпой нищих Варлаам пристроился на паперти Успенского собора. Юродивые и калеки гнусавили, бранились за место. Варлаама нищие не трогали. Он редко появлялся на паперти. Усевшись на каменные ступени, инок снял с головы засаленный клобук, сунул под зад — все теплей будет. Пригладил пятерней слипшиеся волосы.
Трезвонили колокола в кремлевских соборах и по Москве. С рассветом потянулись в храмы первые богомольцы. Останавливались у входа, крестились истово. Вскорости люд повалил шибче. Народ проходил мимо Варлаама и нищих, подавали редко. Ремесленному люду откуда взять, сами еще от моровых и голодных лет не оправились как следует. Стрельцы, те, кто получше живет, нищих не баловали. Коли всем бродягам раздавать, себе чего останется? А бояре и совсем Божьих людей не замечали. Жалко кошели развязывать.
