— Ты, боярин, не насмехайся, в деле испытай.
— Во какая! — Волосы у боярина редкие, белесые, а глаза с косинкой. — Языкаста. У меня колеса на возке сыпятся и конь расковался.
Обошла Агриппина возок, потрогала колеса. Потом коню ногу подняла.
Толпа затихла, ждет ответа. Агриппина ладони о фартук вытерла, сказала спокойно:
— На возке колеса еще годные. Разве только левое заднее. А вот коня подковать давно след. Коня, боярин, беречь надобно. — И позвала Артамона: — Выпряги коня да сними колесо.
Люд от кузницы не расходился, покуда Агриппина колесо чинила и коня подковывала. А когда она молоток отложила и боярин кошель вытащил, весело загалдели:
— Ужо держись, мужики-кузнецы! Это она по новине, а как поднатореет…
— Вот те и баба!
— Чать, у братца Ивана хватку переняла!
* * *
В воскресный день казнили на Красной площади холопов, каких в лесах изловили, и тех, кто в Москве ратовал за царевича Димитрия. Рубили им головы, рвали языки. Не подстрекайте люд против царя Бориса!
Со всей Москвы согнали народ казнью полюбоваться. У бояр и здесь места почетные, сразу же, за стрелецким караулом.
В то утро Артамошка с Агриппиной на торг выбрались. Так просто, поглазеть. После голодных лет торг помаленьку оживал, и по рядам бойкие торговки зазывали на пирожки, орали сбитенщики, стучали топоры мясников.
А как приставы люд на Красную площадь погнали, Артамошку с Агриппиной тоже завернули. Они вблизи помоста очутились и казнь от начала до конца видели. Сначала дьяк наперед ступил, свиток развернул, загундосил, потом палачи свое вершить начали.
Агриппина глаза пялит, лицо бледное.
— Ты не гляди на страхи-то, Агриппина, не гляди, — шепчет Артамошка.
Проехал через стрелецкое ограждение боярин Семен Никитич Годунов. У помоста коня остановил, крикнул зычно:
— Памятуй, люд, как государевых ослушников карают!
— Аль Москву удивить мыслишь? — дерзко выкрикнули из толпы. — Мы к казням привычны!
Боярин Годунов в толпу глазами впился, норовя узнать, кто голос подал. Да куда тут. Семен Никитич в сердцах махнул плеткой:
— Делайте свое, палачи!
— Погодь, Семенка! — снова раздался из толпы голос. — Явится царевич Димитрий!
— Кто тут народ смущает? — насупился Годунов и приподнялся в стременах.
На площади шум поднялся, крики. Артамошка с Агриппиной с трудом из толпы выбрались и, обогнув Покровский храм, спустились к Москве-реке. Шли молча. Дул теплый апрельский ветер, пробивалась трава на склонах. Весна катилась на Москву, но Артамошке с Агриппиной было не до этого.
— Нагляделась, тошнит, — сказала Агриппина и села на камень-валун у самого берега. — Люто. Палачами народ стращают. А имя царевича и перед плахой поминали, слыхал?
Молчал Артамошка, не отвечал. Устал он. За свою жизнь намотался по свету. Выбили из него веру в царевича. Теперь Артамону покоя бы и работы. Вдвоем с Агриппиной пробивались они помаленьку кузнечным ремеслом. Не голодны, и на том спасибо.
— Что рта не открываешь?
— О чем говорить, едрен-корень? Борис ли, Димитрий — холопам одна честь.
Не хотелось ему рассказывать, как расправился с ним царевич за пана Дворжицкого. Нет, Артамошка никогда не забудет, какие слова произнес Димитрий в тот час: «…дабы иным холопам неповадно было!»
— Передохнула? — спросил Артамон. — В таком разе поспешаем, а то ненароком царские ярыжки наскочат, к ответу поволокут за то, что казнь не до конца выстояли. Вот и будет нам лихо.
* * *
Думы о смерти не покидали Бориса. Тщетно гнал он их. Они назойливо лезли в голову. В тревожном забытьи тянулись ночи. Днем ломило затылок и виски, в очах кружение…
Смерть страшила Годунова. Бывали моменты, когда Борис видел ее. Она посещала его ночью, останавливалась у постели, смотрела на него пустыми глазницами.
Вот и сегодня Годунов маялся. В опочивальне от тлеющей в углу лампады полумрак. Скрипнула дверь. Борис вздрогнул, приподнял голову над подушкой. Смерть снова пришла к нему. Она тихо приблизилась в белом одеянии. Годунов мучительно застонал, и смерть засмеялась.
— О Господи! — просил Борис и выставлял наперед руки. — Доколь такое будет…
Утра дожидался с нетерпением. Оно наступило не скоро. С рассветом вздремнулось маленько.
