— Тю-тю, москалю! Ха-ха-ха!
— Ты что смеёшься?
— Та як же ж не смияться? От москаль! Мов квочка на яйцях, так вин на консви сидит… — Тот всадник, что это говорил, красиво, молодцевато сидел на вороном коне, поглядывая через плечо на товарища. Высокая меховая шапка заломилась набок. Красная верхушка её горела, точно мак. Из-под шапки, словно грива, свешивался чёрный чуб, перекинутый за ухо. Смоляные усы висели книзу. Из-за цветной, расшитой яркими шнурами накидки торчали громадные пистолеты, длинные ножи. Широкие плечи перекрещивались ремнями, на которых болтался целый арсенал всякого оружия. Длинное ратище у самого копья перевито красною лентою «из дивочои косы — на не забудь». Голубые, широкие китайчатые шаровары попачканы дёгтем и прожжены порохом… А лицо доброе, открытое, с весёлыми серыми глазами…
А товарищ его действительно не особенно ловок. Несмотря на богатое польское одеяние, он смотрит каким-то причетником на коне. Длинные руки и длинные ноги как-то не прилажены. Посадка неуклюжая — вся фигура будто сгорбленная. Но лицо умное, задумчивое, сосредоточенное. Чёрные глаза не скользят, не смеются, как глаза первого всадника, а смотрят глубоко…
— И царевич у вас такий же — не вмие издить верхи?
— Нет, царевич на коне, аки орёл.
— Ну, який там орёл…
Казацкий стан уже близко. Ржание лошадей невообразимое. Слышен брязг и лязг оружия, возгласы, перебранка, смех. Возы с поднятыми кверху оглоблями сбиты в кучу. Там и сям торчат казацкие пики, воткнутые в землю. У одних древки красные, у других синие. Одни лошади бегут к Дону, на водопой, другие скачут в гору. То там, то здесь взовьётся в воздухе аркан. Захлёстнутый арканом конь вскидывается на дыбы и снова падает. Крохотные казачата босиком, без шапок бешено кружатся на неосёдланных конях. Иной мчится, стоя на спине лошади и дико гикая. Другой скачет лежа, головой к хвосту коня…
— Бисова дитвора — яка ж то прудка! — одобрительно восклицает запорожец, один из ночных путников.
— И не чёртовы ж дити?
А там седой как лунь старик, на таком же сивом, как сам, коне, бешено мчится за черномазым крохотным казачонком, который, гикая и звонко смеясь, далеко обогнал старика. Запорожец даже об полы руками ударился:
— От чертине! Мабуть, вчора од материной цицьки видняли, а дида свого перегнало!..
Кое-где виднеются женщины с детьми на руках. Другие крошки цепляются за подолы матерей. Это казачки со своим приплодом — будущими головорезами — пришли проведать кто мужа, кто брата, кто батю, кто деда. А заодно и кашу им сварить: вьются дымки костров…
Чем ближе, тем гвалт неизобразимее. В самой гущине снующего и гудящего на все лады и на все голоса человеческие и нечеловеческие табора казацкого, на высоких древках, веют значки и знамёна — то чёрный осьмиконечный крест на красном полотне с кистями, то белый крестище на чёрном поле, то конские хвосты, словно змеи, извиваются над всем этим и отдают чем-то диким, угрожающим…
Ночные путники замечены. В таборе как бы всё притихает. На пике поднимается шапка и снова спускается. В свою очередь, один из ночных путников, одетый по-запорожски, выкидывает на конце своего длинного ратища белый пух ковыль-травы.
Из табора выскакивают два верховых казака и несутся к путникам. Один из них, старший, с поседелою бородою, осаживает коня на всём скаку, бросает в воздух яйцо и стреляет в него из пистолета. Яйцо разлетается вдребезги.
— Пугу! Пугу! — глухо стонет он филином.
— Казак с лугу! — громко отвечает запорожец.
— С чем?
— С листом от коша.
— Добре. Скатертью дорога к нашему кругу.
Путники и казаки сблизились. Младший, длинноусый казак с русою курчавою бородой и курчавою же головой, с удивлением смотрит на путника в польском одеянии. У того тоже на лице изумление и радость…
— Юша! Ты ли это?.. — говорит первый взволнованным голосом.
— Я, Треня.
— Какими путями к нам на Дон попал?
— Божьим изволением.
— А твоя ряса мнишеская?
— У Господа в закладе.
— Кто ж ты ныне — польский пан?
— Милостию Всемогущаго Бога посол государя царевича и великаго князя Димитрия Иоанновича всея Русии.
Треня даже на седле покачнулся.
