Лже-Петр глаз не сводил с ног старика, часто-часто кланявшегося Петру и двум его товарищам, Лефорту с Меншиковым.
- Дед, что у тебя за обувь? - спросил Лже-Петр растерянно, не в силах понять, как можно ходить в таких "туфлях".
Старик открыл беззубый рот, улыбка изобразилась на тонких, ввалившихся губах.
- Так лапти ж, барин...
- Зело... странно. Неспособно, верно, в таких ходить?
- И-и, куда как способно!
- Да лучше б в сапогах. Эй, Александр Данилыч, принеси-ка мужику сапоги. В обозе есть.
- Не надобно нам, барин, - качал головой старик. - В лаптях-то способней нам: в поле за сохою как идешь, так ноги в землице не вязнут. Зимою тоже в холод теплыми онучками ноги убережешь быстрее, чем в сапогах. Нет, русскому крестьянину в лаптях родиться да и помереть.
Лже-Петр, не ответив, в дом прошел. Сквозь окошко, затянутое какой-то полупрозрачной кожей, еле-еле пробивался свет пасмурного дня. Плетеная из ивовых прутьев люлька со спящим младенцем привязана веревками к низкому, черному от копоти потолку. В копоти же и стены. Лже-Петр подошел, провел рукою по бревнам - на пальцах остался черный, жирный след.
- Разве дым у вас не уходит через трубу? - удивленно спросил у женщины лет двадцати, что качала люльку.
Та посмотрела на барина потухшим взором, мотнула головой:
- А нет у нас трубы. "По-черному" избу топим. Дым из очага - вон, видишь - прямо в горницу идет, а как наполнится дымом горница, мы быстро двери отворяем, вот дым-то и уходит...
- Так сие, наверно, худо для живущих? - оторопело произнес Лже-Петр.
- Не-а, притерпеться можно. Зато уж никто из малых хворать и перхать горлом никогда не будет, - возразила женщина, оставила в покое люльку, поднялась, и Лже-Петр рассмотрел, как хороша она: в просторном сарафане с вышивкой по подолу и на груди, с волосами, убранными на затылок, с широкой лентой, пущенной по лбу, женщина выглядела стройной, величественной, проплыла по вымытому дощатому полу избы, еле шевеля ногами, но быстро. С полки взяла деревянную миску, что-то плеснула из неё в такую же тарелку, с ложкой подала Лже-Петру, без улыбки сказала:
- Вот, барин, тюрька, хлебни с дороги да пирожком моим заешь, с морковкой. Мужик-то в поле, а то б он для тебя достал и пива из погреба его хозяйство...
Лже-Петр молча принял деревянную тарелку, съел несколько ложек невкусной квасной похлебки с размоченным в ней хлебом, отдал тарелку хозяйке, поклонился в знак благодарности и вышел. За его каретой долго бежали босые деревенские ребятки, а он думал о том, что напрасно согласился стать царем этой бедной, дикой земли, где живут почти одни крестьяне, носящие странные плетеные из лыка туфли, живущие в грязных закопченных избах и угощающие гостей незамысловатой и невкусной тюрькой. На душе Лже-Петра лежал тяжкий камень обиды на свою судьбу.
5
РЕКА КРОВИ
Когда Петр очнулся, то почувствовал, что у него сильно болит затылок. Вокруг было темно, точно в бочке. Он провел рукой по груди, покрытой чем-то шершавым и пахнущим то ли овцами, то ли козлищем - вроде бы сукно или войлок, только очень грубый. Застонал от боли, и тотчас неяркий свет раздвинул темноту и осветил два лица, склонившиеся над ним, старое и молодое.
"Снова шведы? Тот филин и король?" - со страхом подумал Петр, живо вспоминая, как спускался по веревке вниз, как сорвался и упал, после чего сознание оставило его.
- Лежи, лежи, - разобрал он понятное шведское слово, кто-то провел грубой, шершавой рукой по его заросшей щеке, и снова мрак ночи или забытье накатило на него.
Через три дня он уже мог садиться на своем жестком дощатом ложе, застеленном лишь войлоком, кусок которого служил Петру и одеялом. Дом, куда попал он, был похож скорее на сарай или рыбацкую хибару - повсюду в стенах, сложенных из кривых бревен, были щели, впускавшие свежий морской воздух, что, впрочем, было кстати, потому что сильно и невыносимо пахло рыбой. Пол земляной засыпан рыбьей чешуей, от стены к стене висят просмоленные сети.
- А-а, спасенный! - улыбается хозяин Петру, видя, что тот проснулся. Святой Николай помог тебе, не я, не я! Скоро вернется мой сын, он разогреет тебе суп, а пока лежи...
