В тот день не поднимался с колен - Спасителю молился. К вечеру стал собираться. Из-под тюфяка достал заготовленные сухари - всю прошлую неделю хлеб не доедал, а прятал у себя в постели, подсушенное мясо, печенье. Все сложил в кожаную мошонку, что хранилась в комоде, - пуговицы, пряжки, разные булавки в ней лежали. Когда до захода солнца оставался час, после вечерней трапезы, отодвинул в сторону дубовую панель, вынул осторожно камни. Решетка уж расшатана была, и, не звякнув железом о камень, извлек её и поставил на пол, к стенке. Над рамой потрудился с полчаса. Веревку, привязанную к опоре балдахина, выбросил в окно, впустившее в покои свежий ветер, пьянящий, пропитанный морской водой. Еще раз взглянул на скорбное лицо Спасителя, перекрестился и, точно летучая мышь, неуклюже пропихивающая, прячась от врагов, свое кожистое тело в узкую нору, стал пролезать в окно, неловко и с трудом.
Ища разутыми ногами выступы между камнями стен, стал спускаться по веревке вниз, моля Бога, чтобы выдержала она, чтобы остаться незамеченным. От окна до плескавшихся внизу невысоких волн было саженей семь, и можно было б прыгнуть, но опасался, что упадет на невидимые сверху камни, разобьется, опасался всплеска, способного привлечь внимание солдат. И падение Петра случилось против его воли - веревка, где-то там, вверху, не выдержав, наверно, тяжести двухсаженного мужчины, оборвалась, и, не преодолев и половины пути, Петр стремглав понесся вниз, падая на вспененную, шумящую волну спиной. То ли от неожиданности, то ли от неловкого удара плашмя, всем телом, беглец, не успев вдохнуть в себя побольше воздуха, с головою погрузился в воду. Тотчас налетевшая волна с легкостью подняла его тело на свой гребень, приподняла повыше, швырнула на узкую кромку берега, засыпанного мелким камнем, шуршащим и ползучим, снова схватила Петра в свои объятья. Бесчувственное тело с мотающимися в разные стороны руками уже готово было уйти под воду вместе с убегающей назад волной, но вдруг промокший до нитки Петр был накрыт чьей-то тенью, сильные руки оторвали его от шуршащей гальки, и грузное, костистое тело, лишенное силы и воли от ударов волн, перевалилось через борт лодки, минуты две назад ткнувшейся носом о каменистый берег.
* * *
Что за чудное, фантастическое зрелище представлял из себя парк императора Священной Римской империи Леопольда в тот вечер! В середине каждого куста, каждой куртины были спрятаны разноцветные китайские фонарики, в кронах деревьев - тоже, и поэтому казалось, что кто-то наполнил их изнутри клюквенным, апельсиновым, виноградным соком, на каждом листе трепетал разноцветный блик, все было живым, но каким-то потусторонним. Все это разноцветье отражалось в зеркальной поверхности неподвижных прудов, по которым скользили лодки, беззвучно опуская в воду легкие весла. Музыка, звучавшая откуда-то с небес, казалась по-райски блаженной, пары ходили по усыпанным мелким песком дорожкам парка с изящной грациозностью, и только короткий дамский смех, как звон хрустального бокала, ненадолго разрушал гармонию празднества, устроенного в честь русского посольства, в честь русского царя, продолжавшего и в Вене сохранять инкогнито.
- Хорошо здесь, экселенц, благодатно! - говорил Петру Меншиков, когда, улучив наконец момент и отойдя от Леопольда и его свиты, углубились в парк и присели на белую скамью, увитую по спинке гирляндой из цветов. - Токмо соскучился я малость по стерлядке провесной, страсть как изголодался. Ах, и любовался же я тобою, мин херц! Хоть и фрисландского пейзанина ты ныне костюм надел, а уж царскую стать не спрячешь - так и прет из тебя великий государь. Токмо не пойму, какого дела ради ты с кесарем сегодня беседовал со снятой шляпой? Из-за сего и Леопольду шляпу снять пришлось, так и стояли друг против друга с обнаженными главами...
- Тебе какое дело? - нахмурился Лже-Петр. - Что, государю своему указывать станешь, как себя держать? Чай, не с курфирстом каким разговоры разговаривал, а с императором. Сам знаешь, что император градус выше, чем любой король, имеет...
