– Нет. Я хочу говорить с тобой. Это ты врешь направо и налево.
– Извини, но я не понимаю, о чем вы. О каком вранье вы говорите?
– Ты утверждаешь, что сегодня в школе был траур.
– Вот оно что. – Эллен начинала понимать, в чем дело.
– Ты утверждаешь, что они беспокоятся о Люкке, но всем плевать, им всегда было на нее плевать. Это лицемерие.
Эллен выпрямилась.
– Вы знакомы с Люкке? Вы член семьи?
Сердце забилось быстрее.
– Это не играет никакой роли, я не хочу называть ни свое имя, ни то, какое отношение я имею к Люкке, я не хочу участвовать в этом спектакле. Но тебе должно быть стыдно. Это просто-напросто ужасно.
– Стыдно за что? – Эллен хотела понять ход рассуждений женщины.
– Почему ты пытаешься создать видимость того, что Люкке оплакивает масса людей? Получается, вас, журналистов, так легко купить? Вас что, не учат подвергать сомнению свои источники или как их там называют? Именно поэтому мы и живем в таком обществе, в котором живем, потому что вы не умеете ставить все под сомнение.
– Хотите рассказать другую историю? – спросила Эллен, взявшись за ручку.
– Нет, спасибо, я с такими, как вы, не разговариваю. Спасибо, что нашла время.
– Подожди…
Дама положила трубку.
Эллен сразу же позвонила на рецепшен.
– Ты можешь узнать, кто мне только что звонил? Мне нужно имя и телефон.
Она проигнорировала вздохи секретарши и, опершись на спинку стула, стала размышлять над тем, что сейчас сказала пожилая дама.
Но думать долго ей не пришлось – позвонила секретарь и сказала:
– Номер записан на Харальда Хёёка.
Через полчаса Эллен стояла на улице Абрахамсбергсвеген и смотрела на желтый кирпичный фасад дома с балконами, обитыми листовым железом оранжевого цвета.
Оказалось, номер принадлежит няне Люкке, Моне. Возможно, за ее телефон платит Харальд.
Эллен погуглила Мону, но не нашла ни одной ссылки. Как можно прожить жизнь, не оставив ни единого следа в Сети?
После принесенных должным образом извинений за искаженную интерпретацию фактов и заверений в том, что теперь она сделает все возможное, чтобы все исправить и найти Люкке, Эллен в конце концов удалось договориться о встрече. Разумеется, без камер.
– Проходи, – сказала Мона слегка подозрительно и робко отступила назад в тесный, темный холл. Она выглядела совсем не так, как ожидала Эллен. Мона оказалась маленькой, коренастой и гораздо старше, чем она себе представляла. Своими маленькими круглыми очками она напоминала Тетушку Берг из Лотте с улицы Бузотёров Астрид Линдгрен.
Эллен осторожно протянула руку для приветствия. Она немного боялась напугать пожилую даму, которая на удивление так твердо пожала ей руку, что сделала ей больно.
– Можно я возьму твою куртку?
Эллен кивнула, сняла с себя мокрую куртку и извинилась за то, что оставила в прихожей мокрые следы. И за насквозь промокшие кеды.
Она пошла вслед за Моной в гостиную, осторожно осматриваясь, чтобы Мона не подумала, что она что-то вынюхивает.
Мона жила в уютной маленькой двушке, обставленной довольно причудливо – типовая мебель из сосны, занавески в цветочек и стены, чем только не украшенные, начиная от вышитых картин до засохших цветов в рамках.
Эллен отметила, что над диваном висит вышивка с ее собственной любимой поговоркой.
– Обычно я стараюсь так думать. – Эллен показала на вышивку.
Нет худа без добра.
– Вот как. – Мона громко вздохнула. – Последние дни я все собираюсь это снять.
Эллен улыбнулась.
– Наверное, ты пришла сюда не для того, чтобы обсуждать поговорки. – Мона оценивающе посмотрела на Эллен.
– Правильно. Мне хотелось бы задать несколько вопросов о Люкке, чтобы поближе узнать ее и, надеюсь, лучше выполнить свою работу. Как видишь, у меня с собой нет никаких камер. – Эллен подняла руки, показывая, что ничего не прячет.
Мона скептически оглядела ее с головы до ног.
– Да, как я уже говорила, я недолюбливаю таких как ты, то есть журналистов. Ты уж меня извини, но, по-моему, вы только и делаете, что упиваетесь чужим горем. У вас нет никакой ответственности.
– Мне жаль, что ты чувствуешь…
– Но это не значит, что я хочу, чтобы ты заболела, ты ведь совсем продрогла. У тебя совершенно мокрые ноги и брюки.
