— У вахтман нет маленький ключ — только большой, — показал на пальцах, — два такой.
— Да, да, он мне всегда сам отпирал. Да, большие! А у меня нет никаких. И не давали мне никогда. Разве мне дадут?
— Нун, все порядки… Нет, дас ист нихт, — сказал немец, постоял минуту в раздумье и сказал «до свидание!».
— До свиданья, — сказала Манька и дернула его за палец. Проводив его глазами, пока не скрылся за воротами, Мария, стиснув зубы, простонала: «О господи! — упала лицом в подушку. — Убежать бы куда-нибудь отсюда, память потерять, провалиться бы…»
Удивительно, просто поверить трудно: опять пришло утро.
Мария шла на работу с одной надеждой, что церковь опустела, людей там уже нет, их угнали куда-то дальше, куда других угоняют, а с этим уж ничего поделать нельзя. С каким облегчением она стала бы, ползая на коленях, мыть пол в этой пустой церкви!…
Часовой прохаживался по-прежнему у ступенек входа, позевывая, ожидая смены. Широкие и тяжелые, как небольшие ворота, двери были наглухо замкнуты.
Мария растопила кипятильник и, как всегда, стала мыть полы в комендатуре, в прихожей, в коридоре и, переменив тряпку, мыла каменные ступени входа. В комнаты, в служебные помещения ее не допускали, там была своя уборщица.
Работая, она все время думала об одном и том же, мучилась, не решалась, потом решалась и тут же со страхом отшатывалась от своего решения.
Ничего еще не решив, она сполоснула руки, спустила рукава, завязала платок под подбородком, заправив под него растрепавшиеся волосы.
Вышла в переулок, свернула за угол и через заднюю калитку, мимо заросших грядок прошла по дорожке и постучала в дверь.
Никто не ответил, она вошла в пустую кухню пасторского дома, опять постучала, опять никто не ответил, и она нерешительно прошла дальше.
Пастор сидел в глубоком, прямом жестком кресле и смотрел, как она входит.
— Извините, — сказала Мария, здороваясь. — Я стучалась, но никто не отвечал.
— Да, я слышал. Так это вы?.. Наверное, вы хотели спросить насчет уборки? Церковь заперта. Это не ваша вина, если вы не будете убирать.
— И не ваша. Ведь вы тут сидите, — сказала Мария. Он посмотрел на нее с удивлением.
— Да, тут. Я уже не запираю дверей, вот все, что я могу сделать. Каждый должен умереть, не так ли, милая женщина?.. Я просто должен подождать своей очереди… Было время, я боялся одного — что в последнюю минуту все-таки испугаюсь. Теперь даже этого больше не боюсь.
Было видно, что он и вправду ничего не боится. Он очень похудел, этот прежде такой сытый, такой приветливо-деловитый пастор. Он твердо стоял на своем смиренном пути, даже признал свои слабости перед уборщицей.
Он не был самодоволен. Но, как человек, спокойно уверенный в себе, своей правоте, он не мог быть недоволен собой, и это взбесило Марию.
— А за других вы тоже не боитесь? — от напора душившей ее злобы кротким голосом спросила она. — За тех, кто в церкви заперт?..
— Я молюсь за них… Это — ужасное дело. Всеми помыслами…
— У вас ведь ключи. У вас все ключи от церкви есть.
— Да. Ключи. Целая связка ключей… Но кому она может помочь? Двери охраняют часовые. Чем могут помочь какие-то ключи?
— С той стороны есть вход в ризницу — она не охраняется. Ключом можно открыть эту дверь, и люди уйдут.
— Их сейчас же увидят и убьют, там слабые женщины и старики. Их жестоко убьют всех до одного.
— Может быть, да, может быть, нет.
— Нет, нет, это преступление — пытаться их выпустить из церкви. Ведь их просто уведут дальше, и многие могут спастись, останутся жить…
— Нет.
— Откуда вы это можете знать, Мария?
— Я говорю вам то, что знаю, — нет… Вы бы отдали ключи, если б за ними пришли… для этого?
— Не знаю… Не могу сказать… Кому отдать? Нет… Я не имею права вмешиваться… Нет, я не могу принять участие в каком-то заговоре, который может погубить людей. Пускай придут и возьмут — я не могу противиться. Я не боюсь за свою жизнь. Я готов. Я готов.
— Я вижу, — сказала Мария. — За себя вы не боитесь, а я боюсь. За себя и свою девочку еще больше боюсь. Вот в чем дело. Но я, может быть, взяла бы у вас ключи, если бы вы мне дали.
— Вы бедная, отчаявшаяся женщина, вы запутались, и это не ваша вина, вовсе нет!
