Далее, кардинал не сможет сопровождать его величество в Париж. (По свидетельству Гула, описавшего свидание в Тарасконе в мемуарах, эти слова заставили короля «плакать горючими слезами».) С ним поедут Шавиньи и Нуайе, чтобы помогать ему делом и советом. А виновных в измене надо судить. Ришельё, остающемуся на юге, необходимо предоставить чрезвычайные полномочия во избежание возможных разногласий и неповиновения среди маршалов. Король на всё согласился.
Встреча продлилась четыре часа, и ее атмосфера резко отличалась от прежних совещаний двух главных лиц в государстве. Ришельё, который раньше обнажал голову, когда при нем произносили имя короля, теперь, уязвленный его черной неблагодарностью, не испытывал и не выказывал к нему никакого почтения. Король же был неприятно поражен высокомерным тоном своего министра, который уже не просил, а требовал, и не высказывал свои соображения, а ставил его перед фактом. На словах Людовик, как обычно, уверил кардинала, что всегда будет питать к нему доверие и сердечную привязанность; но прошло два дня, а он так и не подписал распоряжение о предоставлении Ришельё чрезвычайных полномочий. Пришлось Шавиньи напомнить ему, что раздоры между маршалами, которых сейчас некому держать в узде, могут сорвать осаду Перпиньяна. Король подписал бумагу и поехал дальше. Из Валанса он прислал Ришельё короткую записку, выдержанную в прежнем доверительном тоне.
Торжествовавший победу кардинал подверг несчастного больного короля изощренной пытке: если раньше подкупленные им лакеи пели Сен-Мару дифирамбы, теперь Шавиньи, Нуайе и обер-камергер Мортемар всячески порочили «господина Главного», пробуждая в памяти короля тяжелые и горестные воспоминания. Ришельё через Мортемара даже добился от короля признания, что Сен-Мар замышлял его убийство в Лионе. По сути, они постоянно указывали Людовику на то, как он был слеп… «Его величество настолько возмущен коварными людишками, что теперь сложнее будет заставить его прибегнуть к мягкости, чем к суровости», — с удовлетворением отчитывался перед Ришельё Шавиньи.
И бой кончается, затем что нет бойцов.
Мария Медичи так и осталась в Кёльне. Архиепископ предоставил в ее распоряжение особняк, однако жить ей приходилось практически на подаяние доброхотов, перехватывая денег то тут, то там. Всё ее имущество было заложено и перезаложено, никто больше не давал ей в долг. Да и здоровье было уже не то. Она сильно исхудала, ее былое дородство осталось в воспоминаниях. Новость об аресте Сен-Мара и провале очередного заговора против кардинала окончательно ее подкосила. 25 июня 1642 года она слегла: у нее началось рожистое воспаление, вызвавшее сильный жар; она с трудом дышала, ловя воздух раскрытым ртом с потрескавшимися губами. Видя, что конец неминуем, врач Риолан известил Людовика XIII, что его мать при смерти. Тот сам чувствовал себя не лучше, однако прислал сочувственное письмо и немного денег. Мария, однако, не собиралась умирать; она думала, что переживет сына. Но когда 1 июля у нее началась гангрена, ей пришлось смириться с очевидным. Через два дня она умерла в присутствии архиепископа и двух папских нунциев, вверив свою душу Иоанну Крестителю, святому покровителю Флоренции, и прижав к груди распятие святого Карла Борромея[62].
Она составила завещание. Хотя что она могла завещать? Символические подарки родственникам во Флоренции, папе римскому, архиепископу Кёльнскому, дочерям; свое обручальное кольцо она оставила Анне Австрийской. Подарки верным слугам, за исключением Фаброни, который и так достаточно поживился за ее счет: он получит только ее карету и лошадей. Всё остальное имущество пусть поделят между собой ее сыновья. Но король и так уже завладел всем, что было у нее во Франции, она могла завещать ему лишь свои долги. Ришельё не досталось ничего — она так и не простила его даже на смертном одре. Однако какой-то слуга через несколько дней после ее кончины отправил кардиналу попугая, которого тот когда-то подарил своей покровительнице, когда они еще ладили.
В завещании Мария подчеркивала, что по-прежнему любит Людовика XIII как мать сына и как королева своего короля.
