– А? Да… да. Ты… людомар… – Мужичок замялся с непривычки, и вдруг выпалил: – Квава пропал. – Пасмас поперхнулся и, вдруг, зарыдал. Женщина тоже заплакала.
– Сынок мой пропал, – выдавила она.
– Спаси… Помоги! – взревел мужичонка.
– Не кричи ты так. Он оглохнит жежь! – набросилась на пасмаса женщина. – Добрый людомар, – зашептала она, обернув к охотнику заплаканное лицо, – наш сыночек пропал. Уж третий раз Владыка око свое открыл, да нас лицезрел. Третий раз как не видели сыночка нашего, окаянного. Уж я грозила ему вдаль, уж я и поплакала, и к ведьмочке сходила. Прознала та, что в Чернолесье он. Один одинешенек. Страшно ему. – Голос женщины дрогнул и она сбилась. – Верни нам… его… людомар. От нас… от нас… век мы тебе… – И она снова зарыдала в голос. Охотник ничего не успел сказать, как она подошла к нему и протянула грязную рубашонку. От нее за версту несло терпким запахом пота, мочой и фекалиями. – Его это накидочка… Помоги… помоги, добром да светом-теплом тебя прошу… миленький… помоги.
Охотник кивнул.
Дети рождали в душе любого людомара странную формацию чувств и ощущений, которую и через века невозможно будет описать даже приблизительно. Эти переживания можно сравнить только с тем, как калека переживает об утрате части плоти или как некто нежно любит то, чего у него никогда не было. Людомары не могли разрождаться от любви между собой, как не умели любить. Никто не знал, откуда появляются дети-людомары в роще Явления, что у Красных Свидиг. Этого не знал даже Светлый, кто много зим подряд разносил младенцев по донадам соплеменников.
Вытянув в руке грязную тряпицу-рубашонку, людомар указал на землю и вопросительно кивнул.
– Чего эт он? – снова не понял мужичок.
– Где? Где пропал? – Тут же нашлась женщина. – У рытвины они были…
– Погоди ты, – пришел в себя пасмас. – У рытвины подле Онеларга были мы… – сказал он рассудительно.
– Там были, да… – перебила его женщина. – Третье око Владыкино уже зашло. Давно было… давно!.. – Пасмаска протянула последний слог и, в который раз, заревела.
Людомар принюхался. Так и есть, пасмас еще носил на себе тошнотворный даже для людомаров запах помойной ямы. Такие ямы были только у холкунских городов, за что они и получили у людомаров название «смердящая яма».
Сын Прыгуна сделал жест, идите прочь, развернулся и скрылся за стволами деревьев.
***
Три дня прошло с тех пор, как исчез ребенок пасмасов. Три дня – это большой срок. Сквозь вонь тела пасмаски людомар уловил приятный запах, который исходит от женщины, у которой есть маленький ребенок. Нюх людомара различил даже, что этим ребенком была девочка, а значит, сын был уже не маленьким, и мальчишеские ноги могли унести тело очень далеко.
Глаза людомара слипались. Он слишком устал за время, проведенное на Дикой охоте, и зачинать новую охоту уже не было сил. Сын Прыгуна шел по ветвям, и на лице его отражалась суровая задумчивость, которой редко находилось время и место на лице людомаров.
Неожиданно, охотник остановился и присел на корточки. С неохотой он развязал небольшой мешочек на своем боку, вытащил оттуда свернутые трубочкой листья и с отвращением зажевал их.
Взгляд его начал проясняться, а тело наливалось силами. Не теряя времени, Сын Прыгуна вскочил на ноги и бросился вперед с такой скоростью, что даже иисеп с трудом поспевал за ним. Вскоре они оказались у кромки леса, за которой начинались Синие равнины. Во Владии была весна. И хотя весна подходила к концу, Крима, младшая сестра Месазы – повелительницы всех земель Владии, продолжала щедро украшать травами и цветами равнины у Великолесья. Глазам охотника открылся великолепный ковер из сочного разноцветья, простиравшийся вдаль настолько, насколько хватало глаз. Более всего среди цветовых красот выделялись своими нежно-синими лепестками олеуки – небольшие цветы, густо осыпавшие собой землю – из-за их множества, равнины были прозваны синими.
Утопая в буйстве цветочного ковра, вдалеке от леса возвышались стены холкунского города Онеларга, куда людомару и предстояло направить свои стопы. С неохотой вышел он на равнины. Опасливо озирался по сторонам, – знал, как его встретят в этих местах.
