— За Людмилу не беспокойся, — сказал он, — с ней все будет в порядке, она свою дорогу найдет; в этой девушке есть обаяние — что бы человек с таким обаянием ни совершал, например просто резал бы ломтями тыкву, остальным кажется, будто они присутствуют при священнодействии.
Полагая, что я занят работой, Пюцман осторожно позвал:
— Господин Боретиус? — Я откликнулся не сразу, поэтому он повторил погромче: — Господин Боретиус? — Перед ним лежала раскрытая тетрадь с записями моих доходов, в одной руке он держал контрольную платежку с радио, в другой карандаш. Не зная, что его интересует, я спросил:
— Что-нибудь не так?
— Вы участвовали в воскресной радиопередаче под рубрикой «Злободневные размышления», — сказал он. — Тема вашего выступления называлась «Тщета просвещения», припоминаете?
— Еще бы, — ответил я, — резонанс на мое выступление был весьма значительным; я пытался показать, что в нашем просвещенном мире, несмотря на все научные достижения, предрассудков становится не меньше, а, пожалуй, даже больше. Объем наших знаний беспрецедентно возрос, но процветает и мистицизм. А под конец я процитировал Достоевского, отрывок из легенды о Великом инквизиторе, где говорится о том, почему у человека так неизбывна тяга к чуду.
Пюцман уставился на платежку:
— Ваш гонорар составил шестьсот марок, но среди доходов не отмечен.
— Не может быть! — воскликнул я, на что Пюцман молча пододвинул мне тетрадь и указал на записи за апрель. Там значились четыре скромные суммы, однако отменный гонорар за мои злободневные размышления действительно отсутствовал. — Чертовщина какая-то, — пробормотал я и спросил: — Что же теперь делать?
Вместо ответа Пюцман предъявил мне чек, выложенный отдельно из общей кучки — букет для переводчицы, — и растолковал, что с налогов списываются лишь букеты стоимостью до пятидесяти марок:
— В данном случае сумма превышена на шесть марок, их я пропустить не могу.
— Это были три астры, — вспомнил я, — так себе цветы, стебли длинные, но слабенькие, их еще проволокой подкрепили; я тогда пожалел продавщицу.
Пюцман пропустил мое замечание мимо ушей, а заодно и скрытую в нем легкую иронию; видимо, он привык к реакциям иного рода, к резким контрвопросам, громким протестам, которые, впрочем, оказывались — в этом я ни на миг не сомневался — абсолютно бесполезными. Взглянув на его бычий, испещренный мелкими шрамами загривок, я предпочел ретироваться.
Усилием воли, натренированным за последние семь лет, я заставил себя забыть о присутствии Пюцмана и попытался сосредоточиться на рассказе. Да, историческая нагрузка, которую несут на себе названия наших улиц, и впрямь велика, каких только ассоциаций они не вызывают — напоминают о давних победах и полководцах, в честь которых давались эти названия, о выдающихся политических деятелях и неудавшихся реформах, но отсылают они также к роковым историческим событиям, которые нам хотелось бы забыть, для чего и происходят переименования. Неожиданно меня озарило — вот как это было: по дороге в Маккензеновские казармы я заехал в кассу за гонораром, а квитанцию сунул в нагрудный карман штормовки, где она потом завалялась. На деньги с этого гонорара я купил для Людмилы букет, сам подобрал его, довольная цветочница похвалила мой вкус. Полученный от нее чек я положил в бумажник.
Не только Людмила, вся ее семья уверяла меня, что такого красивого букета никто из них никогда не видел; Игорь принес из столовой ведерко для джема, аккуратно обклеил его фольгой — получилась ваза. Букет был воспринят как своего рода поздравление, поскольку днем Фидлерам сообщили, что время их пребывания в казарме заканчивается, было даже названо новое место жительства Уленбостель, поселок на окраине Люнебургской пустоши. Сергей Васильевич, отец Людмилы, успел купить путеводитель по Люнебургской пустоши, даже добросовестно изучил его, но был немного разочарован, так как в путеводителе ничего не говорилось о возможности поохотиться. Перед тем как мы с Людмилой отправились на прогулку, он пригласил меня погостить в Уленбостеле по крайней мере неделю.
