Люди за забором. Частное пространство, власть и собственность в России - страница 13

Фрост задал свой вопрос, видимо желая придать разговору легкий и располагающий тон. Что может быть понятнее и интернациональнее, чем простые человеческие заботы о собственном участке земли? Анатолий Найман в своих воспоминаниях добавляет, что Фрост спросил Ахматову, какую выгоду можно получать, изготовляя из комаровских сосен карандаши. Анна Андреевна решила ответить в том же «деловом» ключе: «У нас за дерево, поваленное в дачной местности, штраф пятьсот рублей»[24].

Оценил ли Фрост иронию, неизвестно. Да и разговор шел через переводчика: было решено говорить по-русски, чтобы сопровождающие из органов все понимали. То, что Ахматова приняла во Фросте за чуждую ей «фермерскую жилку», было сознанием человека, не очень хорошо знавшего СССР и привыкшего владеть домом и землей. Пасторальные сельские радости были для нее делом таким же далеким, как для ее американского коллеги – первомайские демонстрации. Она жила в стране, где собственность воспринималась либо как принадлежность барства (в прошлом), либо как знак особых заслуг перед государством (советские дачи, на одной из которых и происходил разговор).

Фрост жил в стране, где собственность сформировала нацию и определила национальный характер. В стихотворении «Дар навсегда» («The Gift Outright») Фрост писал, что сначала пришельцы захватили земли Америки, а потом земля захватила колонистов и сделала их американцами. Запад лежал впереди «еще не рассказанный, не ставший искусством, не проявленный» («still unstoried, artless, unenhanced»). Фрост говорит здесь, что через рассказанные истории, через искусство и вложенные силы земля поселяется в своих обитателях. Он, впрочем, тем самым отказал в обладании землей коренным жителям Америки, забыв о том, что захваченные колонистами территории уже были «проявлены» в мифах и легендах американских индейцев. Теперь Фрост приехал в страну, где искоренялась сама идея частного. Он догадывался, что «есть что-то» в нас, что противится стенам и отказывается принимать строгое разграничение на «мое» и «твое». Но не мог, конечно, предполагать всей глубины лишений, которая коснулась тех, кто жил в мире, где частное попытались подчинить общему.

В разговоре с Хрущевым он говорил о том, что соревнование двух систем необходимо, что «конфликт – движущая сила прогресса». «Мы и Россия… – говорил Фрост, возвращаясь домой в сентябре 1962 года, – может пройти двести лет, прежде чем этот конфликт разрешится»[25]. Поэт, конечно, не предполагал, что через месяц после его отъезда начнется Карибский кризис, который чуть было не стал последним кризисом на Земле. Не мог знать Фрост и того, что экономическое и политическое соревнование между державами закончится раньше чем через 200 лет.

В основанном Петром I Санкт-Петербурге, самом «умышленном городе на всем земном шаре», не должно было быть места для заборов. Дома с самого начала строились фасадами по красной линии, то есть по границе застройки, где в русских городах ставилась обычно ограда.

Сравнивая американскую и российскую столицы, политолог и историк урбанизма Блэр Рубл замечает, что оба города были созданы, чтобы выглядеть наилучшим образом при хорошей погоде, несмотря на то что оба построены на территориях с крайне некомфортным для человека климатом. Обе умышленные столицы должны были служить доказательством того, что политики умеют строить города. Реальная жизнь между тем играла в прятки с мечтами об имперском величии. Длинные прямые линии и декоративные фасады скрывали сотни душ, видимое присутствие которых испортило бы любой званый обед[26].

Дров в самой холодной европейской столице нужно было много. Так что реальная экономика – конюшни, мастерские, сараи – пряталась позади европейских фасадов в бесконечных питерских дворах[27].

Федор Алексеевич, брат будущего императора Петра, начинал с указа о сносе рундуков и изгородей на Красной площади. Екатерина II, собравшись построить новый дворец в Москве, приказала снести саму Кремлевскую стену. Часть ее, вдоль реки, действительно была снесена, но позже восстановлена. Московские власти надеялись, что после пожара 1812 года улицы города украсятся наконец изящной архитектурой, а не заборами, но заборы, как всегда, победили.