Грохот оборвался. И вдруг возглас:
— Горят!!
Туман растаял. Над осетровой хребтиной гор всплыл винно-красный диск. Солнце зажгло вершины сосен, скользнуло по разлапистым ветвям, окрасило мачтовые стволы в бронзу. Перед крайним орудием, как написанная акварелью, рдела пронизанная лучами березка. Все ее листья можно было сосчитать. Емельян Петрович, глядя то на озаренные солнцем деревья, то на дымившиеся внизу танки-щиты, впервые за тринадцать лет ощутимо почувствовал дыхание боя. И невольно вспомнились ему боевые версты. Казалось, в нынешних залпах батареи он услышал волнующую перекличку с фронтовыми годами. Вырвалось неожиданное:
— Добре, капитан!
Власенко смутился и кивнул в сторону солдат:
— Это они добре работали, товарищ подполковник.
Солдаты, получив разрешение на отдых, разожгли костер и мирно сушили обмундирование. Над языкатым пламенем запарили гимнастерки, брюки, пилотки. Едко запахло кирзой сапог и по́том портянок. А один из батарейных Теркиных снял с себя весь «вещевой аттестат» и остался в чем мать родила. Все его обмундирование дымилось на подпорках у костра. А сам он, играя тугими мускулами, приплясывал у огня. Чужбинин попытался усовестить парня:
— Хотя бы портянкой прикрылся, Лебедев. Срамота.
— Если стыдно, замаскируйся, — деловито посоветовал Лебедев, отогревая намерзшееся за ночь тело.
Раздался долгожданный сигнал к завтраку. Люди давно не ели горячего. И каким радостным было их удивление, когда узнали, что повар не остался в тылах. Вертолет успел и походную кухню доставить на новую позицию.
Давно не ел старый комбат такой вкусной, круто приправленной салом пшенной каши из солдатского котелка! Она ему показалась вкуснее родниковой воды в знойную пору.
Когда опустели котелки, капитан Власенко подозвал Солнцева:
— А ну-ка, секретарь, организуйте еще дровишек. Так, чтобы костер душу отогрел. И приготовьте ответную речь. Гость прибыл.
Миша изумленно взметнул жиденькие брови, но объясняться не стал.
Через минуту на всю рощу запахло духовитым березовым дымком. Пламя жадно лизало смолистую кору, шумно отстреливая, вгрызалось в сучковатые поленья. Оглядев батарейцев, Власенко, стремясь говорить как можно тверже, сообщил:
— Товарищи! К нам… у нас находится бывший командир нашей батареи Севрюков Емельян Петрович. Он прошел славный, героический… В общем, слово имеет… Прошу, товарищ подполковник.
Вспорхнули хлопки аплодисментов. Севрюков поднялся. У надбровного шрама забился живчик. Пухлая ладонь скользнула по виску. Слышно было, как, срываясь, шелестели меж веток отжившие свое листья.
— Товарищ подполковник…
Все оглянулись. Перешагивая через ноги сидящих, к Севрюкову пробирался Гнатюк.
— Володя, — губы комбата задрожали. От уголков глаз побежали скорбно-улыбчивые ручейки морщинок.
Старшина и подполковник обнялись. Помкомвзвода покосился на костер:
— Какой едучий дым…
Все засмеялись. А Гнатюк, глядя в морщинистое лицо фронтового командира, грустно шептал:
— Эк вас размалевали годы. Не узнать…
— Да, годы такой художник, от которого не уйдешь, не скроешься, — согласился комбат. — Да и тебя они расписали… А ведь ты моложе.
И пошли расспросы — воспоминания, густо пересыпанные восклицаниями.
— А помните, у Вислы?..
— Жаль, не вернулся Прохоров.
— Где-то сейчас старые иптаповцы?..
Говорил больше Гнатюк. Севрюков лишь подтверждал: «Да, помню. Как же…» И забыл о том, что собрался речь произнести. Вспомнил лишь тогда, когда Гнатюк кивнул на притихших солдат: «Они вас так ждали».
Севрюков свел у переносицы клочковатые брови:
— Когда ехал, собирался многое рассказать. Сейчас все вылетело…
Все понимающе заулыбались. Справившись с минутным замешательством, Емельян Петрович вдруг заговорил необычайно просто, словно толковал с кем-то наедине.
— Ночевал я сегодня в горах. До чего же зябко там. Кости так разнылись. Они у меня вообще дурную погоду предсказывают. Так вот, сижу там и думаю: «Как высоко забралась батарея. Неужели это она родилась заново?..»
Подполковник сделал паузу. Кое-кто глядел недоумевающе. Емельян Петрович присел на корточки, бросил ветку в розовую пасть костра, надвое сломал и без того крутую бровь:
